Лиля Калаус - Фонд последней надежды
Нет-нет, я не делал ничего постыдного, и, уж конечно, не совершал преступлений против супружеского долга. Просто частенько позволял себе участвовать в пирушках у Нюты, сведя приятельские отношения со многими её наперсниками.
Странные они были люди, все эти сильно пьющие писатели-в стол, художники-абстракционисты, поэты-квазимодернисты, актеры концептуального театра… Все жили как на живульку, на черновик, сходились-расходились, бросали детей, делали аборты, дрались по творческим и прочим причинам, много пили и курили, интриговали, сплетничали, до скрежета зубовного завидуя чужим книжкам, спектаклям, выставкам… Бытовую неустроенность и личную непорядочность оправдывали высокими целями искусства, словом, отчаянно портили жизнь себе, своим мужьям и жёнам, несчастным детям и родителям…
И все чего-то ждали — обновления ли, политических ли свобод, очередной ли советской „оттепели“, помощи ли Запада…
Нюта трижды побывала замужем — за поэтом-алкоголиком, сумасшедшим тромбонистом и комсомольским вожаком, родила от каждого из них по дочке, со всеми развелась и, как писал классик, была сравнительно счастлива, бессменно занимая должность ответсекретаря в столичной газете.
Нюта, обрюзглая, седая, в мятом бордовом пуховике, курила у той нашей лавочки. Я приветственно взмахнул рукой…
Быть может, именно Нюта поможет мне разобраться в этой сумасбродной истории?.. Решено: мы перекусим, и я ей всё расскажу.
От знаменитой „Театралки“ сегодня осталась только площадка посреди скверика — наглухо забетонированная, обнесённая глупым железным забором с псевдовосточным орнаментом. Конечно, в тёплые месяцы, в пронизанном сияющими лучами озере зелени, скрывающей архитектурное убожество нового стиля, „Театралка“, вероятно, по-прежнему выглядит очаровательно, почти так же, как во времена моей молодости. Наверное, парят разноцветные тенты, в пастельные солнечные цвета раскрашивая лица счастливых посетителей летней площадки, попивающих в тени терпкое пиво или пенный американский лимонад… Едва долетают до слуха плеск фонтанов, девичий смех, отголоски живой городской жизни… Sic transit Gloria mundi.
Зал был почти пуст, несмотря на вечер. Стены щеголяли какой-то пупырчатой штукатуркой; с потолка свисали ужасные светильники в виде стилизованных тёрок, а столы были покрыты — честное слово, не вру! — красными бархатными скатертями.
Официантка принесла нам меню с коротким списком дежурных блюд: вечная „Нежность“ в союзе с неувядающим „Цезарем“, русско-азиатские закуски и неизменный шашлык трёх сортов.
— А помнишь, Нюта, какая здесь была фантастическая жареная курица с рисом… Три оливки, капля томатного соуса и кружок огурца… И компот из маринованных слив! — сказал я, с подозрением оглядывая принесённую официанткой мисочку с „Деревенским салатом“ (несвежий сыр, вялая зелень, грибы, щедро политые прогорклым майонезом и жовто-блакитные куски сваренного вкрутую яйца). Нюта сардонически усмехнулась, торопливо накладывая эту странную смесь себе на тарелку:
— Ростик, дай тебе сейчас эту „синюю птицу“, ты об неё все протезы обломаешь! Старик, ты пал жертвой юношеских грёз, — причмокивая, продолжала она свою тираду, — это же хрестоматийные заморочки: тогда и солнце светило ярче, и мясо было мягче, и молодежь вежливая… А на самом деле, — она растянула губы, вымазанные майонезом, в фирменной клоунской гримасе, — и тогда дерьмо всякое жрали, и сейчас жрём, и сдохнем всё в том же дерьме… Вот скажи, только честно, в этом твоём Берлине тебе жрётся вкуснее?
Меня чуточку покоробило.
— Скажи, а как твои девочки? — переменил я тему. — Всё хочу спросить, да забываю. Ирочка, кажется, двойню родила?
— Двойню, двойню… — невнимательно ответила Нюта, энергично подзывая официантку. — Девушка, пиво — повторить!
— И что, какова же наша божественная Нюта в роли бабушки? — пошутил я.
— Старик, ты меня удивляешь. Да какая из меня бабушка, я тебя умоляю. Я и мамаша была — ужас, не мать, а волчица… Вечно девки у меня под замком одни сидели, пока я в редакции торчала… Внуки… Нет, спасибо, — она брюзгливо фыркнула, — у них с той стороны бабки-деды есть, нормальные мещане-пенсионеры, вот пусть подгузники им меняют и делают под себя от умиления… А я, веришь, до сих пор работаю, сама себя обеспечиваю, да своим шалавам подбрасываю иногда…
— Нюта, милая, опять ты на себя наговариваешь… Ни за что не поверю, что ты не возишься с ребятами. А что Светланка? Замуж не вышла?
— А чёрт её знает… Вот что значит мужика вовремя не завести. — Нюта прикурила очередную сигарету. — Живёт отдельно, что-то продаёт-покупает, сетевой маркетинг, короче… Скрипачка, блин, дипломированная, видимся раз в год… Орёт на всех, с соседями вечно судится… Про Марину и не спрашивай, вот кто все нервы мне вымотал. Сначала мужиков меняла чаще, чем я, а это что-нибудь да значит! Потом её вдруг на религию пробило. Пошла в богомолки, простодыра, четверых спиногрызов нарожала, по каждому поводу крестится да поклоны бьёт… А ты чего не ешь?
У меня ком стоял в горле… Я потягивал пиво и наблюдал за Нютой, пропуская мимо ушей её рассказы про интриги в редакции, сволочного шефа и „молодых козлов, которые ни черта не умеют, а туда же — в журналистику лезут“… Что с нами делает время!
— … не приглашаешь, а?!
— Что? — я чуть было не поперхнулся „Баварским“. Потом огляделся: хотя из колонок (слишком громко, разумеется) орала какая-то бравурная попса, никто из немногочисленных посетителей кафе не делал попытки под неё потанцевать.
— Ты уверена, дорогая? — извиняющимся тоном спросил я. — Не будем ли мы выглядеть смешно, танцуя под это убожество?
— Ростик, ты, как всегда, витаешь в облаках. Знаешь, почему я тогда ушла к Занимовичу? — злобно, как мне показалось, сказала Нюта.
Я обмер. Этой темы мы не касались никогда. Волька Занимович, альпинист и умница, как раз и был следующей после меня жертвой обольстительной Нюты… Как я его ненавидел! Через два месяца, когда Нюта бросила и его, мы встретились с Волькой и молча, в хлам, надрались портвейна в скверике возле этой самой „Театралки“…
Пока я лихорадочно соображал, что бы сказать, Нюта безжалостно закончила:
— Ты был мямлей, старик. Обывателем. Какая жалкая бы меня ждала жизнь с тобой!
Колотьё под левой лопаткой усилилось. Я вздохнул и неожиданно для себя ответил:
— Да, ты права — жалкая… Пришлось бы стать хорошей матерью и верной женой.
Нюта открыла рот и, пожалуй, впервые в жизни не нашлась, что ответить.
— Так мы потанцуем? — попытался я сгладить свою грубость.
