Поппи Брайт - Рисунки На Крови
Голова Заха с силой ударилась о стену, и он оглушенно соскользнул на матрас. Над окровавленным ртом зеленые глаза казались как никогда яркими. Расширенные, потрясенные, испуганные глаза. Эти глаза молили о пощаде. Замечательно видеть такое в чужих глазах. Можешь подарить эту пощаду, если пожелаешь. Но в твоей власти и отказать в ней.
Тревор занес руку, чтобы проделать все вновь. Вторая его рука сжала запястье Заха — под пальцами восхитительно заходили кости. Он следил за глазами Заха. Так вот как они выглядели, прежде чем умереть. Вот как это было по ту сторону молотка.
А он ведь прав, знаешь.
Тревор остановился.
Если Бобби не мог жить без искусства, ну и ладно. Самоубийство — всегда доступный выход. Но ему не обязательно было их убивать. Тебе не обязательно было проводить остаток жизни одному. Мама позаботилась бы о вас с Диди. Может, он и впрямь потерял чувство юмора?
Такие мысли посещали его и раньше. Обычно это случалось поздно ночью в дешевой кровати незнакомого города. Теперь же они непрошено пришли вновь, заставив его осознать, что он собирается сделать. Он готов был не просто ударить Заха, но ударить его снова, и снова, и снова. Столько раз, сколько потребуется… чтобы заткнуть его? Убить его? Этого Тревор не знал.
Отпрянув от стены и Заха, он скатился с матраса и остался лежать на полу в пыли, среди обрывков своего рассказа. Он почти надеялся, что Зах подойдет и отметелит его как следует. Тревор останется лежать неподвижно, позволит избить себя.
Но отчасти он беззвучно молил, чтобы Зах держался подальше. Потому что то, как расквасились от его удара мягкие губы Заха, было чертовски приятно…
Зах вдавил в глазницы основания ладоней, попытался провалиться в матрас. Он был уверен, что в любой момент кулак Тревора ударит ему в лицо, и надеялся лишь на то, что удар вырубит его прежде, чем последует новый. Он знал, что должен защищаться. Кулаками он работать не умеет, но пинаться-то он способен.
Но дать сдачи — единственное, что он не в силах сделать. Зах испытывал стоический ужас перед физической болью, ужас, выработанный на тяжком опыте: ты принимаешь то, чего не можешь избежать, но добавки не просишь. Зах давным-давно узнал, что, если дашь сдачи, будет только хуже.
Когда удара не последовало, он рискнул взглянуть, хотя одним из его особых страхов было получить удар в глаз такой силы, что глазное яблоко просто выдавится из глазницы. Но Тревор не ударил его снова. Тревор был почти на середине комнаты: лежал на полу, прикрыв руками голову.
Зах сглотнул собравшуюся во рту кровь, почувствовал, как с краев век скатываются беспомощные жаркие слезы, как они жгут разбитые губы. Кровь капала у него с подбородка, расцветала темно-красными цветами на голом матрасе, сбегала по его груди и ярко-алым очерчивала бледные дуги ребер. Зах почувствовал, как она собирается лужицей у него в пупке, стекает ниже. Он коснулся кончиками пальцев рта, и те оказались блестящими и почти пурпурными. Он вновь глянул на Тревора, все еще несчастно свернувшегося на полу.
Да к чему заморачиваться? Я с самого начала был прав: стоит тебе открыться, сделать себя уязвимым для кого-то, и этот кто-то начнет пускать кровь.
Ну да, а если появится настоящий вампир, ты тут же подставишь ему горло.
Зах едва не рассмеялся сквозь слезы. Это было верно; он всегда готов был пойти на красивый риск, всегда готов к ужасному концу или неотвратимой катастрофе — если, конечно, сам он в силах избежать его в последнюю секунду. Но не столь драматичный, растянутый во времени и в конечном итоге намного более серьезный риск впустить в свою жизнь кого-то, открыть кому-то душу… — нет, это уж слишком.
На него нахлынуло отвращение к самому себе. Вся его жизнь прошла под знаком двойной философии: “делай что хочешь” и “пошел ты, мужик, у меня есть я” сплелись в ней, как сиамские близнецы. Но под маской виртуального удальства он — самый что ни на есть трус, не способный ни драться, ни любить. Неудивительно, что из него получилась такая чудная боксерская груша.
Тревор, возможно, сумасшедший — да нет, он и есть сумасшедший, — но он, во всяком случае, ищет источник своего безумия, а не бежит от него.
Тревор поднял голову. И у него лицо было мокрым от слез. Он увидел, что Зах смотрит на него, и все его напряженное якобы спокойствие растаяло в новом горе.
— Уходи, если хочешь. Я не… я тебя не трону.
— Я не хочу уходить.
Тревор попытался заговорить, но глотка его не слушалась, и он вновь опустил голову на руки.
— Тревор?
— Ч… — Он подавил рыдание. — Что?
— Почему бы тебе не вернуться в кровать?
Не веря своим ушам, Тревор поднял пораженный взгляд. Он увидел лицо Заха — на нем читался испуг, но не злость. Даже несмотря на то что по подбородку его стекала кровь, Зах хотел, чтобы он вернулся. Тревор представить себе не мог почему. Он только знал, что не хочет оставаться один на грязном полу комнаты своего детства, где со стен на него глядели поблекшие рисунки.
Он пополз по неровному полу, через наносы рваной бумаги и пыли в сторону матраса. Когда он был уже на полпути, Зах протянул руку, и Тревор пополз к ней.
Схватив протянутую руку, Зах притянул Тревора на матрас, в объятия. Устроив голову Тревора в выемку у себя на плече, он зарылся лицом в его волосы. Тело Заха казалось Тревору отражением его собственного; кости Заха как будто сопрягались с его скелетом, будто атомы в структуре молекулы. Тревору подумалось, что он чувствует, как их души, их расплавленные ядра боли сливаются словно два раскаленных добела металлических шара.
Откуда тебе знать? Вот так люди влюбляются? И если да, то как, черт побери, они при этом ВЫЖИВАЮТ?
Он осознал, что рыдает, и что Зах рыдает тоже, и что их лица, горла и ключицы мокры от слез друг друга, что их кожа забрызгана, испачкана кровью Заха. Руки Заха крепко обнимали грудь Тревора, его острый подбородок впивался Тревору в плечо. Тревор слегка повернул голову, и его рот нашел подбородок Заха, все еще окровавленный.
Бездумно Тревор провел взад-вперед по нему губами, потом слизнул кровь. Потом рот Заха двинулся ему навстречу, и Тревор решил, что это и есть поцелуй — это теплое, странное, расплавляющее ощущение. Он чувствовал соль, и медь, и резкий дымный вкус рта Заха. Разбитые губы Заха были очень мягкими — наверняка ему было больно, когда они стали целоваться крепче, Тревор почувствовал, как снова открывается ранка, почувствовал, как кровь Заха бежит у него по языку. Он втянул ее в себя, сглотнул. Он пролил ее; теперь он может вобрать ее в себя. На вкус она была такой сладкой, такой полной двойной энергии жизни-смерти.
