Поппи Брайт - Рисунки На Крови
Тут Зах перекатился на спину, чтобы уставиться на него миндалевидными темно-зелеными глазами, глазами в точности оттенка цветного карандаша, который Тревор когда-то срисовал до огрызка. Это был карандаш, которым он затушевывал глубокую воду или странные тени, и значилось на нем просто — “НЕФРИТ”.
Зах глядел на него и, не говоря ни слова, улыбался. Еще вчера, еще до разговора под дождем, Тревору казалось, что Зах видит слишком многое, может, даже отчасти слышит его мысли. Я не против быть с тобой в постели, думал Тревор, не слишком-то желая, чтобы Зах это услышал, но при этом извращенно надеясь, что он все же услышит. Я не против быть к тебе так близко. Я, похоже, совсем не против.
И будто темный пульсар из недр подсознания, наступая на пятки этой мысли, поднялась другая: да, можно научиться анатомии, прикасаясь к ближнему, но ведь Бобби развил этот метод до предела, не так ли?
И только тут он заметил крохотные клочки бумаги, рассыпанные по одеялу, по подушке, застрявшие в спутанных темных волосах Заха.
Медленно протянув руку, он взял один. Зах повернул голову посмотреть, его щека слегка прошлась по тыльной стороне ладони Тревора. Тревор поднес клочок поближе к глазам, пытаясь разглядеть его в неверном утреннем свете. Клочок был размером не больше полудюйма, но его тяжелая текстура была до ужаса знакомой. Он перебрал еще несколько клочков. Отметки карандашом, по большей части не поддающиеся определению линии и растушевка. Но местами сохранилась случайная деталь. Поспешно выведенные буквы. Губы, обхватившие мундштук альт-саксофона. Темный, наливающийся кровью глаз.
Приподнявшись на локте, Зах вытряс конфетти из волос.
— Что это?
Но Тревор уже вскочил с матраса, даже в комнате его уже не было — пробежав коридор, он ворвался в студию. Блокнот он вчера оставил точно в центре чертежного стола. Теперь он лежал открытым под чудовищным безумным углом на полу: его спиральный хребет перекосило той силой, что вырвала пять страниц его рассказа, какова бы она ни была. От этого зрелища на дне желудка у Тревора зародилась тошнотворная тяжесть.
Тревор подобрал блокнот, Он казался грязным, как будто страницы были покрыты тонкой пленкой слизи. Тревор решил, что так оно, возможно, и есть. Он заставил себя зажать блокнот между большим и указательным пальцами левой руки, заставил себя медленно пройти назад по коридору — не метаться по стенам и не биться головой о дверные косяки или просто не броситься на пол и заплакать.
Зах успел собрать несколько горстей обрывков и пытался рассматривать их в водянистом свете от окна. Тревор протянул ему блокнот. По мере того как Зах догадывался, что это, на лице его медленно — о как медленно — проступало потрясение.
— Это ведь не рассказ о Птице?
Так, значит, он его прочел, маленький ищейка. Тревор не мог даже заставить себя как-то к этому отнестись.
— Да, его-то ты и держишь.
Зах развел руки, давая клочкам упорхнуть на пол. Он потер ладони, чтобы стряхнуть налипшие обрывки, потом начал вытирать их о подушку и одеяла…
— Ты… разве ты…
Он прочел на лице Заха вопрос. Зах спрашивал, не мог ли Тревор сам разорвать рассказ. Эта мысль даже не разозлила Тревора — напротив, он решил, что сомнение здесь вполне уместно.
— Я всю ночь был с тобой в кровати. Ты же сам знаешь. С тем же успехом я мог бы задать этот вопрос тебе.
— Но я не…
— Я знаю, что это не ты.
— Что ты собираешься делать?
— Наверное, нарисую снова.
Зах открыл было рот, остановился, потом все же не смог сдержаться:
— Но… но… Тревор…
— Что?
— Разве ты не сердишься?
— На что? На то, что ты прочел мой рассказ?
— Нет, — нетерпеливо отмахнулся Зах. — Извини, но… нет. Я имел в виду, разве ты не вне себя, что рассказа больше нет?
Тревор присел на край матраса. Он поглядел на Заха, который подался вперед, прижимая к груди сжатые кулаки: мускулы у него были напряжены, широко раскрытые глаза горели.
— Ну ты-то, очевидно, вне себя.
— Но почему ты так спокоен? Оно уничтожило твои рисунки, швырнуло их тебе в лицо! Как ты можешь не быть вне себя?
Тревор сделал глубокий вдох.
— В этом доме есть что-то. Я думаю, это, возможно, моя семья.
— Н-да, и я думаю, что это возможно. Знаешь, что я бы сделал на твоем месте? Я сказал бы: Ну и что, черт побери?и на хрен бы отсюда убрался. Если оно рвет твои рисунки, оно причиняет тебе боль.
— Мне все равно.
Зах открыл было рот, чтобы ответить, но не нашел, что сказать, и снова закрыл его.
— Если уж на то пошло, если бы я не был здесь, я не нарисовал бы этот рассказ. Мне его подарила Птичья страна. Что я могу сказать, если Птичья страна хочет его назад?
— А как насчет “ерунда”?
Зах придвинулся ближе, чтобы обеими ладонями осторожно взять Тревора за голову. Пальцы его мягко легли Тревору на виски.
— Вот она, твоя Птичья страна. И вот эти. — Он уронил руки на ладони Тревора, забрал из них изувеченный блокнот, сплел пальцы и слегка сжал их. — Если ты вернулся сюда, чтобы найти здесь что-то, по крайней мере признайся, что это. Не стоит думать, что это место тебе нужно для того, чтобы рисовать, потому что ты в нем не нуждаешься. Это было бы самоубийством.
— А может, я и хочу покончить жизнь самоубийством.
— Почему?
Тревор высвободил руки.
— Почему бы тебе не отстать от меня?
— Потому что твой отец повесился? Вот почему ты считаешь, что это так, черт побери, романтично? Поскольку, если ты так думаешь…
— Почему бы тебе не заткнуться и не собрать вещи…
— А может, тебе следует думать что-нибудь вроде: ОН ПРОСТО ПОТЕРЯЛ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ЧУВСТВО ЮМОРА!
Зах тронул Тревора за плечо, видимо, собираясь лишь схватить и встряхнуть его, чтобы донести смысл своих слов. Тревор не хотел, чтобы его хватали. Он поднял правую руку, чтобы заслониться, а Зах совершил ошибку, попытавшись оттянуть ее вниз. Тревор увидел, как его левая рука сжимается в кулак, как она отходит назад и с размаху врезается в еще говорящий рот Заха. Он почувствовал, как под костяшками пальцев тепло и с каким хлюпающим звуком поддалась кожа, как размазалась по его пальцам выступившая в трещине кровь. Болели ударенные о челюсть и зубы костяшки пальцев. Но это же не рука, которая нужна ему, чтобы рисовать.
