Сергей Смирнов (Арбенин) - И конь проклянет седока
Я поднялся на ноги и пошел к пирсу. Ветер быстро разгонял туман. Я перешагивал через трупы, пронзенные вертикально торчавшими копьями, порубленными ножницами, но чем дальше, тем больше вокруг становилось трупов. В конце концов я остановился, не решаясь пойти прямо по телам.
На дальнем конце пирса раздались гвалт и клекот: чайки распробовали человчину и слетелись отовсюду, образовав настоящую птичью кучу-малу.
Я повернулся и побежал прочь. Мне больше не хотелось ни бежать, ни видеть, ни слышать. Человек — скотина, и скотина довольно выносливая и неприхотливая. Можно привыкнуть и к человечине. Но я не хотел быть скотиной.
Мне стало холодно, очень холодно. В ближайшей подворотне я остановился, пересек двор и вошел в двустворчатую дверь.
Широкая лестница вела в небольшой вестибюль. Окна были забраны решетками, и я не сразу освоился в полутьме. Сначала я их услышал, и только потом увидел: нескольких детей, одетых кое-как, большей частью во взрослые обноски. Они сбились в кучку в дальнем углу вестибюля и глядели на меня, как голодные птенцы. Рядом с ними — я не сразу разглядел — была женщина.
Она поднялась с пола, сделала шаг мне навстречу. Она была в старой телогрейке, с платочком на голове, и в армейских сапогах. В руке она держала что-то, что показалось мне и знакомым, и незнакомым одновременно. Это был электрошокер, но я не сразу разглядел это, и даже инстинктивно выставил вперед свое копье с обломанным древком. Какое-то время мы глядели друг на друга, потом она сказала:
— Ты — тот, кто привел их сюда? — она кивнула за окно, и я понял, что она говорит о вампах.
— Нет, я не приводил. Я только убегал от них…
— Они следили за тобой, — сказала женщина. — Они видели твой плот и чувствовали твой запах… Впрочем, рано или поздно, но они добрались бы до острова…
— Все погибли? — спросил я.
— Нет. Кажется, на этот раз островитяне отбились. Просто кончились снаряды и патроны, поэтому так тихо. Бой шел там, у штаба, — она махнула рукой.
Потом обернулась к детям, покосившись на меня, спрятала шокер под телогрейкой и сказала голосом строгой воспитательницы в детском саду:
— Идемте, дети.
Дети поднялись и послушно двинулись к дверям. Она шла следом и замедлила шаг возле меня:
— И ты тоже.
— Куда? — спросил я.
— Ты же знаешь, куда, — ответила она.
Я не знал, но двинулся за ней.
Мы вышли во двор, потом — на улицу. Туман снова сгустился, передо мной маячил силуэт женщины в нелепой телогрейке с закатанными рукавами. Дети шли рядом с ней, сбившись в стайку.
И эта картина почему-то показалась мне страшно знакомой.
Мы шли недолго, и туман становился все плотнее, так, что я уже не видел ничего, кроме силуэта, маячившего впереди.
Потом она полуобернулась и сказала:
— Прощай. И не возвращайся…
В следующий миг я полетел в бездну, перебирая ногами в тщетной надежде ощутить утерянную опору. Я летел, а мне казалось — висел в плотном тягучем тумане, и прижимал к себе копье, ожидая, что из тумана выбегут вампы с ножницами наперевес…И я действительно не летел. Я стоял. А вокруг шумел переполненный торговый зал, я разглядел это не сразу, оглушенный шумом. Я держал в руке копье, а вокруг сновали люди, и копье рассекало толпу, как бушприт.
Кто-то тронул меня за плечо. Я повернулся. Глаза были те же, и только благодаря им я понял, что передо мной — та самая женщина. Только одета она была совсем иначе, а рядом с ней жались друг к дуржке несколько детей, и смотрели на нас огромными испуганными глазами.
— Прощай, — снова сказала она.
— Нет, — ответил я, и, боясь, что она уйдет, схватил ее за руку. Объясни…
— Некогда, — тускло сказала она. — Надо отвести детей. У когото из них есть дом, у кого-то — нет. Их нужно пристроить.
И тут передо мной забрезжил свет. — В детдом?
— И в детдом, — кивнула она рассеянно. — Волокита… Но все же лучше здесь, чем ТАМ…
— Ты выводишь детей? — спросил я, затаив дыхание.
Она промолчала.
— Из того безумного города?
— Из одного — в другой. Да. И не только детей.
Она повернулась и пошла, дети послушно заторопились за ней.
— Подожди! — я отшвырнул ставшее вдруг ненавистным копье. Оно со звоном покатилось под ноги толпы, кто-то отпрянул, кто-то даже не обернулся. Подожди. Я ведь тоже могу…
— Может бысть, — серьезно кивнула она.
Я шел за ней, но все еще не чувствовал, что окончательно вернулся. Мир вокруг был тем же — и уже не тем. Мне показалось, что к виду копья, валяющегося под ногами, здесь давно привыкли.
Над прилавком, забитом тканями, хищно защелкали ножницы в руках молодой продавщицы. Я вздрогнул и снова схватил за руку свою провожатую.
Она остановилась. И вдруг сказала:
— Возвращать заблудившихся и заблудших, находить потерянных, спасать детей от кошмаров… Если ты сможешь… Что ж, тогда ты тоже будешь проводником. Посмотри — видишь, вон там, на ступеньке, плачет ребенок? Подойди к нему. Узнай, из какого он мира, и отведи его туда. Ты сможешь?
Я хотел сказать, что не знаю, но не сказал, только смотрел ей в глаза.
— Иногда это так же трудно, как воскрешать мертвых, — она вздохнула. Ну, некогда мне…
И ушла. Мгновенно растворилась в толпе, как будто ее и не было, и дети, которых она вела, тоже исчезли.
Кажется, я попал куда-то не туда. Может быть, это мир еще страшнее, чем тот, в котором я только что побывал… Но кто-то же должен связывать эти миры, эту бесконечную цкпь, иначе она прервется, и тогда… Малыш держался за поручень неподалеку от эскалатора, смотрел прямо перед собой; он не звал на помощь, лишь слезы — крупные и до странности круглые, как горошины — скатывались по щекам. Я присел и сказал:
— Ну, здравствуй. Он перестал плакать и взглянул со страхом — наверное, принял меня за вампа, или за одного из Нижних, а может быть, из Последних. Но слезы сразу же высохли, и я почувствовал огромное облегчение.
И я стал проводником.
Время от времени мы встречаемся у колонн в торговых залах, или на улицах, или даже у карусели в Приморском парке. Мы стараемся не замечать друг друга. Но если я вижу, как кто-то из них берет за руку незнакомого плачущего ребенка, я знаю: мы все еще здесь, и все еще занимаемся своим делом, и, значит, есть надежда, что эти времена — не самые худшие из громадного множества времен.
Никто не сможет помешать нам, никто не отнимет у нас наших детей. Мы возвращаем детям их собственный мир.
Уж я-то знаю, как все это страшно. В конце концов, я сам был когда-то мальчиком, которого однажды взяли за руку и увели в другие — плохие времена. И к этим новым, чужим временам я до сих пор не могу привыкнуть.
