Александр Сивинских - Открытие Индии (сборник)
– Смотри, смотри, Валерий! – закричала Инге. – Железный Занавес! Как здорово!
Впервые о Железном Занавесе Черемша услышал, будучи ещё совсем пацаненком, когда работал сборщиком самолетов в Нижнем, и решил, что его разыгрывают. Учась в Серпуховской высшей школе воздушной стрельбы и бомбометания, он прочел о Занавесе в газете и подумал, что досужих щелкоперов, беззастенчиво дурящих советский народ, стоило бы, пожалуй, шлёпнуть. Увидев же впервые грандиозную стену, опоясывающую СССР по границам, он до немоты поразился величию народа, сотворившего такое чудо. И благоговел перед Занавесом до сих пор.
Строго говоря, гофрированная, блестящая металлическим блеском стена, трепещущая на некотором расстоянии от них – прямо по курсу – железной не являлась. Составлявшие ее эманации были всего лишь отблесками сознаний, чувств, воли людей, населяющих страну Советов. Вокруг всякого государственного образования от начала времен и до времен современных, определённо знал Черемша, вздымается свой Занавес, но Железный – только вокруг СССР. Ибо прочнее его – нет.
Валерий как всегда проморгал момент, когда Занавес приобрел структуру. Только что он сверкал гофрами под низким декабрьским солнцем, готовым нырнуть за горизонт, – и вот уже ожил. Сотни, тысячи, десятки тысяч огромных человеческих лиц, влившихся в ткань Занавеса, наполнивших её своей энергией, гримасничали перед лётчиком. Все они смотрели на территорию отечества, и души их были открыты настежь. В них было всё: восторг, жалость, деловитость, благоговение и презрение. И ненависть тоже была. Основную массу составляли лица вполне довольные, разве что чуть напуганные. У Черемши никогда не хватало слов, чтобы описать эмоции, демонстрируемый лицами, да он и не пытался. Для этого существовали специальные люди, целые отделы с приданными им эскадрильями лучших самолетов и дирижаблей, непрестанно облетающими государственную границу. Валерий не охал, узнавая об аресте новой партии высокопоставленных шпионов или врагов народа. Они действительно были врагами страны – здесь они признавались в этом честнее и вернее, чем в застенках НКВД. Самое смешное, думал Черемша, что даже те, кто пытаются Занавес прорвать, тоже входят в его ткань. И на их месте вовсе не дыры – такой же монолит, как и везде.
Занавес рывком приблизился, и самолет пронзил его, в пену взбивая винтами отражения чьих-то душ. Оригиналы в этот момент умирали, знал Черемша.
– Ты когда-нибудь видел себя? – прерывая его мысли, спросила Инге.
– Нет, – ответил он. – И очень этому рад. Считается, что увидевший своё подлинное лицо человек больше не жилец.
– Как жаль, – сказала девушка. – А я видела. Вот только что… И знаешь, Валерий, оно улыбалось!
У Черемши захолонуло сердце. Девчонка… сколько же ей осталось? День? Неделя? «Ах, дьявол! – подумал он с остервенением, – как же так?.. почему так несправедливо? Знать – об этом – наверняка… Бедняжка!»
Он отвел глаза, пряча сочувствие, способное больно обидеть гордого человека.
– Слушай, Валерий, – сказала Инге, и голос её дрогнул от отчаянной решимости, – а ведь я всё ещё девственница. Не хочется умирать… вот такой, ущербной, – она поднялась с кресла.
Парка осталась висеть на кожаной спинке. Шапка упала на пол. С невообразимой грацией она избавилась от стеганых штанов и унтов, через голову стянула пёстрый вязаный свитер, кошкой выскользнула из бледно-розовых рейтузов с начёсом. Тонкие шерстяные носки порхнули как две голубки, опустились на приборную доску. И она осталась совершенно нагой – пунцовой с головы до пят, чуть полноватой… и рыжею – везде, где кудрявились волосы, волоски, шерстка, пушок… Она улыбалась. «У тебя были когда-нибудь рыжие литовские целочки?»
* * *Откинутое пилотское кресло с трудом вмещало их. Они сплелись, свились, сомкнулись, они тяжело дышали и смотрели друг на друга – любовник на любовницу, муж на жену, самец на самку – не отрываясь и не закрывая глаз. Солнце давно скрылось. Полыхало северное сияние. Она сказала:
– Глупо, конечно, то, что я хочу спросить, и все же: тебе было хорошо?
– Было и есть, – ответил он. – И будет. Я не собираюсь останавливаться на достигнутом. Вот покурю и продолжу.
– Покурим вместе? У меня есть кое-что получше «Казбека».
Она пролилась сквозь его объятия и возникла возле вороха своей одежды. Гибко наклонилась. Он не отрывал от неё жадного взгляда. Ему сразу захотелось её снова. Она зашуршала бумагой, вернулась с двумя самокрутками.
– Туркестанский табачок. Никогда не пробовал?
– Нет, – он привлек её к себе. – Потом попробую.
Она тихонько взвизгнула. Через мгновение они дышали, двигались и жили в унисон. Северное сияние бесновалось в одном ритме с ними. Из брошенных наушников раздавался подобный хору цикад треск радиопомех. Даже он был ритмичен. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же о-н. Да-же…
* * *– Посмотри-ка, твоя туркестанская отрава чертовски благотворно влияет на мою репродуктивную способность! Не уверен, ой не уверен, что я докурю её до конца.
– Да я не только вижу, чувствую. Или это подлокотник? Не-ет, не подлокотник! Ах ты, мой крепыш неугомонный! Ну, иди сюда, озорник!..
* * *Черемше словно плеснули ледяной водой на спину. Он проснулся, осмотрелся. Жрать хотелось – жутко. Инге прикорнула у него на груди, северное сияние погасло. Впереди, на фоне чёрного неба, бурел и клубился продолжительный облачный фронт в виде растопыренной уродливой пятерни, сгребающей брызги звёзд в раздутый мешок. Наверное, там уже лежало исчезнувшее северное сияние, а возможно, и солнце. «Альбатрос» обреченно влетел в тучи, став ещё одной жертвой загребущей руки. Из наушников донеслись странные, зовущие и тревожно будоражащие сердце звуки и слова. Где-то в другом мире и в другом времени они могли бы быть песней. Но не здесь. Демонический голос, демоническая музыка:
…Где разорвана связь между солнцем и птицей рукой обезьяны,
Где рассыпаны звезды, земляника да кости по полянам,
Где туманы, как ил, проповедуют мхам откровения дня,
Где хула, как молитва…
Черемша поспешно щелкнул тумблером, вырубая радио. Нельзя. Нельзя ему это слышать. Ему стало зябко. И ещё он вдруг осознал: пора вскрывать конверт.
Как Валерий ни ухищрялся, стараясь не побеспокоить девушку, вытаскивая конверты из планшетки, Инге проснулась-таки.
– Я оденусь?
– Угу, давай.
– А ты?
– Позже, – он торопливо рванул бумагу. Разрыв прошел точно посредине цифры 1.
В конверте оказался ещё один конверт. Обычный, почтовый. В нем шелестело что-то сухое, ломкое, кажется, травянистое. Стебли какие-то или, быть может, сосновая хвоя. Плакатным пером на нем было написано: «Черемше. Вместо прочтения – сжечь!»
