Саймон Кларк - Вампиррова победа
От неуверенности, что ему делать дальше? Задумывается о том, что, черт побери, может ждать по ту сторону двери? Ему страшно. Да, наверное, страшно. Любой нормальный человек страшится неизвестного.
Изображение трясется, затем выравнивается, когда Майк ставит камеру на... что? штатив? бюро?
Во всяком случае, изображение двери на экране неподвижно, прекрасно сфокусировано. Бернис видит, как Майк подходит к двери.
Открывает ее.
Неясное, стремительное движение.
Ни звука.
Он бросает взгляд назад, на камеру.
Оборачивается так резко, что с носа слетают очки.
Выражение его лица не поддается описанию. Оскал смертельного ужаса, застывшая маска с широко распахнутыми глазами.
Через долю секунды он исчезает за дверью, как будто его выдернули в коридор на эластичном шнуре. С невероятной силой дверь захлопывается.
И тем не менее — как это ни странно — микрофон не улавливает ни звука.
Бернис слегка поднимает голову, чтобы в сонном изумлении взглянуть в экран. Как это может быть? Вся эта полная ярости и резких движений сцена жутковато беззвучна.
Она столько раз видела пленку, что запись ее уже больше не пугает. Если она и действует на нее, то скорее как снотворное — еще больше нагоняет сон.
Бернис даже вытеснила из сознания то, что она видит в затемненном коридоре позади Майка.
Зевая, она выбирается из кровати, теперь она готова выключить телевизор. Теперь она уснет.
Как всегда, изображение закрытой двери еще на несколько мгновений задерживается на экране. Несколько секунд спустя пленка заканчивается, а экран погружается в темноту. Остается только электронный шторм на пустом канале.
Она делает несколько шагов до телевизора (и почему гостиницы настолько не доверяют своим постояльцам, что в номерах нет пультов?). Экран чернеет. Шипение статики.
Так же, как и всегда.
Потом изображение вдруг возвращается. Бернис останавливается и удивленно смотрит в экран.
На экране — коридор, затем парадная лестница, затем вестибюль. Камера движется с фантастической скоростью и при этом такой же фантастической плавностью, как будто катится на хорошо смазанных колесиках.
Надвигается, высится дверь. Маленькая дверца рядом с дверью в Гробик.
Лестница вниз.
Вниз в подвал. Стены здесь — кирпичные и голые. С невероятной скоростью мелькают кирпичные арки.
В подвале — фигура, застывшая в том месте, где сходятся две стены, кирпичная и каменная.
Она видит белую рубашку, светлые волосы. Она узнает в стоящем Майка Страуда, рассказчика с видеопленки. Но собранное, веселое выражение давно стерто с его лица. Вместо него — оскал ужаса. Царапины вокруг рта и глаз. Он кричит. Да, несомненно: кричит и пытается бороться с чем-то, невидимым Бернис.
Потом он плачет, будто от боли, и никак не хочет остановиться — ей приходит в голову ребенок, над которым издеваются одноклассники: верзила выкручивает мальчишке руку.
Перестань! Хватит!
...чем больше плачет мальчик, тем сильнее заворачивает руку верзила.
Наконец всхлипывающего Майка утягивают во тьму. Мгновение спустя он исчезает, как будто его утаскивают через дыру в подвальной стене.
Камера снова в движении.
(Но кто снимает, думает испуганная Бернис. Кто способен так ровно держать камеру на бегу? Кто?)
А в телевизоре в единое пятно сливаются кирпичные стены; экран заполняют ступеньки, камера взмывает по ним вверх — и в вестибюль, вверх — по ковру парадной лестницы. Вверх, вверх, вверх.
На последний этаж.
Несется по коридору. Одна за другой мелькают двери номеров. Камера летит прямиком к двери.
Моя дверь. Это мая дверь!
Комната номер 406.
Теперь она слышит тяжелую поступь босых ног.
Дверь (Моя дверь, моя дверь!)заполняет экран.
Бернис задерживает дыхание.
Дверь распахивается.
Треснувшее стекло над дверью в ванную. Портрет девушки в белом по колено в воде.
Раскат грома, будто гостиница проваливается в бездонную яму.
Дверь откачивается вовнутрь и пропадает из виду.
В постели кто-то лежит.
Это я, думает Бернис, и сердце стучит у нее в горле.
Мои глаза широко открыты. Я поднимаюсь на колени, держу перед собой одеяло как щит.
Щит из шерсти и хлопка?
Никчемный щит, Бернис.
Тот, кто держит камеру, вбегает к комнату, несется к кровати, как будто готовясь прыгнуть в нее. На экране объектив нацелен на девушку, которая отшатывается назад, ее волосы разметались по подушке, ее рот разорван криком ужаса.
И все это время грохочет и грохочет гром, и разверзается пол, и кренится кровать. Она выскальзывает из ее некогда теплой и уютной безопасности, чтобы упасть в яму, где обрюзгшие твари поджидают с поднятыми вверх руками, готовясь поймать ее. Тысячи лиц устремлены вверх. Голодные лица.
У них нет глаз.
7
На шипение накладываются глухие удары.
Она открывает глаза и, кажется, чувствует запах бекона, слабое дуновение. Но все же бекона. Зевая, выбирается из кровати. Ткнув указательным пальцем в кнопку, приканчивает телевизор. Шипение статики из динамика прекращается, но грохот не стихает.
Бернис Мочарди выглядывает из окна на залитую солнцем площадь. День вывоза мусора. Городской мусоровоз подхватывает мусорные баки на рыночной площади, чтобы опрокинуть их содержимое в кузов, где механические клещи бьют огромные железные урны о стальную перекладину. Перезрелые помидоры, подгнившие яблоки, раздавленные бананы и старые коробки скоро отправятся в путь к большой яме за городом, где и останутся навечно возле пары засаленных носков неизвестного постояльца, которые она выбросила несколько недель назад.
На противоположной стороне площади расположено одноэтажное здание железнодорожного вокзала. За ним возвышается громадина из красного кирпича, знаменитая скотобойня. Ее иссиня-черная шиферная крыша еще поблескивает после ночного дождя.
Она чуть не сворачивает себе челюсть огромным зевком, пока смотрит в окно, судорожно цепляясь за нормальность еще одного дня в маленьком городке.
Она не знает, когда заснула и когда реальность видеопленки уступила место кошмарному сну. Стоило бы посмотреть пленку при свете дня. Быть может, не так уж она и страшна. Но с другой стороны, вдруг она покажет что-нибудь еще страшнее. Кассета была одна и та же, но одна и та же программа никогда не оказывалась на ней дважды. Или это только так кажется.
Часы на церкви пробили семь. Через каких-то двенадцать часов снова стемнеет. Стремительно наползала тень еще одной ночи — ночи, которая, кажется, тянется вечно.
