Андрей Буровский - Сибирская жуть — 3
В начале лета 1997 года совпало два важных события в истории фирмы: начался ремонт в здании фирмы и у Светланы кто-то появился!
Ремонт состоял в том, что перед старинным двухэтажным зданием разворотили землю, выкопали здоровенный ров, а стены начали ломать и делать из двух комнат одну, а в другом месте — две комнаты из одной. Это был так называемый евроремонт — и поэтому удобную деревянную мебель выбросили вон (а сотрудники поумнее быстренько ее растащили); вместо столов поставили что-то эдакое стеклянное, к чему и прикоснуться страшновато, а вместо удобных кресел поставили евростулья с ножками пауков, страдающих геморроем. И теперь там, где еще недавно вы сидели удобно, вольготно и вдыхали чудный запах старинного дерева, вам приходится балансировать, как на штурмовой лестнице, подведенной под стены Измаила, а рассохшиеся поверхности евробезобразия чувствительно щиплют посетителей за филейную часть.
Конечно же, сотрудников «Лорелеи» очень волновала обстановка евроремонта… Но не меньше волновало их и происходящее со Светланой. Потому что последние несколько недель Светлана стала улыбаться загадочной улыбкой Моны Лизы и смотрела на мир вальяжно, спокойно, как потягивающаяся кошка. Она перестала делать замечания, нервировать мужчин демонстрацией своего превосходства… и вообще стала смотреть томно, но при этом буквально сквозь них. Видно было, что все мужчины, даже самые замечательные, ее больше не интересуют. Что вызывало у сотрудников «Лорелеи» и облегчение, и все-таки чувство обиды… хотя сами же от нее бежали, как бес от ладана!
Впрочем, меньше работать Светлана не стала. Она и раньше задерживалась в фирме по вечерам, оставляя дочку на попечение прислуги, а тут стала работать еще больше, и редкий вечер сотрудники не оставляли ее трудиться одну, склонившуюся над кучей бумаг. Вот в фирму приезжать она стала поздно, и, по мнению всех заинтересованных лиц (то есть всех мужчин в фирме), именно в эти часы она и встречалась с неизвестным счастливцем — когда ребенка уводили на все утро гулять.
Уже позже, много позже сотрудники обратили внимание на две странности:
Во-первых, шеф фирмы, старый партаппаратчик Протерозой Мезозоевич, прилагал все усилия, чтобы поменьше времени проводить в своем кабинете, особенно по вечерам… Вообще сидел Протерозой Мезозоевич в коридорах власти со времен совершенно незапамятных, в шестьдесят пять лет выглядел на пятьдесят и никогда ничего не говорил прямо… Даже погоду прямо не ругал. Но за всеми его поступками и мельчайшими движениями сотрудники следили внимательнейшим образом, потому что знали: Протерозой Мезозоевич ничего не совершает зря. На каждую, самую мельчайшую особенность поведения шефа рано или поздно находилось самое серьезное объяснение, и пренебрегать этим было решительно неразумно.
Так вот, Протерозой Мезозоевич стал исчезать из здания фирмы гораздо раньше обычного. В своем же кабинете он бывал вообще неподолгу и даже перенес совещания на бойкие утренние часы, хотя всегда был сторонником неспешных заседаний и разборок в тихие вечерние часы, когда деловая активность стихает и самое время подумать о чем-то неспешном.
Разумеется, поведение Протерозоя Мезозоевича истолковали: был сделан вывод, что старика утомляет шум компрессоров и отбойных молотков и что он постепенно сдает.
Потом-то, конечно, его поведение истолковали совсем иначе, но это уже после того, как развернулись интереснейшие события и многое стало понятным.
Во-вторых, в здании несколько раз слышалось пение старинной студенческой песни. Слова ее знали не все, а кто и знал, то обычно не все, а кусками, но постепенно практически все сотрудники «Лорелеи» могли прочитать наизусть и даже пропеть эти слова:
От зари до зари, как зажгут фонари,
Все студентов оравы шатаются!
Они горькую пьют, на законы плюют
И еще много чем занимаются.
Сам Исакий святой, с золотой головой,
На студентов глядит, усмехается!
Он и сам бы не прочь провести с ними ночь,
Да на старости лет опасается.
А кончалось, конечно же, тем, что:
Не стерпел тут старик,
С колокольни он прыг!
Он к студентам на площадь спускается,
Он и горькую пьет, и ведет хоровод,
И еще кое-чем занимается!
По упоминанию «Исаакия святого» видно, что события песни происходили в Петербурге. Но пели ее, безусловно, не в одном Петербурге и вовсе не только студенты. Студенческие песни вообще в старой России были примерно тем же, что песни экспедиционные — в СССР.
Сотрудники же «Лорелеи», слушая эту песню в летних сумерках, относили ее за счет рабочих, долбивших стены и натягивавших потолки. Правда, неслась эта песня очень часто вовсе не из тех мест, где рабочие что-то ломали или натягивали, а потом как-то незаметно выяснилось, что заключал-то договор русский мастер, но вся остальная бригада состояла из этнических китайцев… Но это выяснилось тоже намного позже. А пока что сотрудники, посмеиваясь, делились впечатлениями о поведении Светланы и гадали, кто мог бы быть ее любовником, с удовольствием подпевая лихой старинной песне в золотистых теплых сумерках июня.
Мне даже называли дату, когда это все произошло… Дата запомнилась, потому что именно в этот день несколько сотрудников фирмы вдруг заключили совершенно фантастическую сделку с фирмой «Золотой попугай» и испытали мощную потребность ее отпраздновать. Где? Да конечно же в здании «Лорелеи»! Берем пузыри, и погнали, мужики, погнали!
Стояло часов 11 вечера, когда народ подъехал к старинному зданию, бывшему родовому гнезду Мирсковых.
Улицу перекопали так, что подъехать можно разве что метров за 200, а войти удобнее всего через черный ход, довольно далеко от парадного фасада. Тишина и полумрак невольно навевали желание пройти потише, сесть поскорее в уже отремонтированных комнатах. Двое проникли в здание несколько раньше других и попытались проникнуть в кабинет шефа — в предбаннике кабинета Протерозоя Мезозоевича всегда водились стаканы, вилки и тарелки, и все знали, где их можно взять. Эти двое (назовем их Фановым и Полещуком… ровно потому, что их зовут совсем не так) уже на лестнице уловили странные звуки. Сперва им показалось, что где-то урчит огромных размеров кошка. Потом — что кого-то в кабинете шефа прижали к стенке и душат. Так им, по крайней мере, послышалось.
Душить Протерозоя Мезозоевича они позволять не хотели, но все же была в этих звуках некоторая странность, и услышавшие их приближались к кабинету шефа совсем не в боевом задоре, а снявши ботинки и на цыпочках.
Ох…
В кабинете шефа стоял огромный крайкомовский диван советских времен, и на этом диване Светлана стонала, выгибалась, тоненько повизгивала, вращала тазом под каким-то пожилым, массивным, утробно ворчавшим не в такт. Как ни глупо звучит, но оба вломившихся так и остолбенели, так и замерли по стойке «смирно», вжавшись в стенку, пока не вырос перед ними этот огромный, массивный, не бросил Светлане:
