Алые Евангелия (ЛП) - Баркер Клайв

Демон осмотрел склеп. Действительно масштабное зрелище: кусочки Полташа разметаны у двери; голова Хеядата и его изувеченная туша до сих пор слегка покачиваются, свешиваясь с Рыболовного Крючка; Лили Саффро, застывшее навсегда, ее тело истерзано временем, ее лицо — пугающее свидетельство эмпирической силы самого страха, ее жизнь востребована единственным Нечто, на чей призыв должна откликнуться каждая душа; и, наконец, Раговский, превращенный немногим больше, чем месиво костей и червей.

Черви, как неучтивые гости, которыми они и являлись, уже начали покидать его останки в поисках следующей трапезы. Первые из беглецов уже нашли кусочки Хейадата в одной стороне и полуискромсанный труп Элизабет Коттлав — в другой.

Сенобит встал на колени меж окровавленных ног Коттлав и выбрал одно из лезвий на своем поясе. Взяв одной рукой пурпурный комок пуповины ребенка, он перерезал его и завязал узлом. Затем он нашел блузку ее матери, милостиво незапятнанную, и завернул в нее ребенка. Даже перепеленатая, она продолжала кричать, словно рассерженная птица. Демон рассматривал ее с любопытством, полностью лишенным всякого беспокойства.

— Ты голодна, — произнес он.

Сенобит встал и, удерживая один конец шелкового пеленания, отпустил ребенка, позволив ему развернуться высоко над трупом матери. Младенец начал падать, но, глубоко погрузив ручки в блузку, повис на ней и уставился в глаза своего опекуна, издавая при этом шипение рептилии.

— Пей, — приказал он.

Он встряхнул ткань, за которую цеплялось его творение, и она упала на труп матери. Поднявшись на четвереньки, ребёнок преодолел грешный путь к левой груди Элизабет, чью остывающую плоть она мяла своими ручками, на которых уже отрасли необычайно длинные пальцы для столь юного младенца. И когда молоко Коттлав снова начало течь из ее безжизненной груди, ребенок стал жадно сосать.

Затем демон повернулся к ребенку спиной и направился туда, откудова (whence) пришел, где в ожидании распоряжений дожидался его верный пёс Феликссон.

По мере того, как кирпичи и строительный раствор возвращались в исходное положение, запечатывая проход за уходящим демоном, ребёнок, всё ещё растущий, теперь выглядел по крайней мере в два раза больше, чем при рождении. Только рассвело, когда Сенобит покинул склеп, но к тому времени его потомство уже опорожнило обе груди и вскрывало грудную клетку матери ради мяса внутри. Треск грудины громким эхом отразилось от стен маленького, затхлого помещения.

Обнажённое тело девочки переживало бурный рост, и так часто можно было услышать звук страдания, приглушённый, стиснутыми зубами. Совершенно не подозревая об уходе отца, девушка-демон перемещалась по помещению, как свинья у корыта, пожирая в три горла останки некогда могущественных волшебников, эффективно уничтожая последние следы магического ордена, веками существовавшего в тени цивилизации.

К моменту прибытия полиции, вызванной ничего не подозревающей душой, обнаружившей отвратительное зрелище — коим являлся склеп — в лице хрупкого и сломленного смотрителя, поклявшегося, что его нога больше никогда не ступит на землю кладбища, девушка, ставшая взрослой женщиной менее чем за двенадцать часов, исчезла.

КНИГА ПЕРВАЯ

Прошлые Жизни

1

Два десятилетия назад Гарри Д'Амуру [9] в Новом Орлеане исполнилось двадцать три года, он был пьян, как повелитель Бурбон-стрит [10]. Теперь он был в том же городе, получившем ужасные раны от ураганов и человеческой жадности, но каким-то образом выжившем после их всех, сохранив вкус к празднованию в целости и сохранности. Спустя двадцать четыре года Гарри выпивал в том же баре на той же улице. Там звучала музыка, исполняемая джазовым квинтетом, хотите верьте, хотите нет, во главе с тем же трубачом-вокалистом, неким Миссисипи Моузесом, а на маленькой танцплощадке также, как и почти четверть века назад, завязывались любовные романы на одну ночь.

Тогда Гарри танцевал с красивой девушкой, утверждавшей, что она дочь Миссисипи. Пока они танцевали, она сказала ему, что если они хотят заняться чем-то "плохим сегодня вечером" — Гарри прекрасно помнил её улыбку, когда она произносила "плохим" — то у нее есть местечко, где они могли бы пошалить. Они поднялись в маленькую комнату над баром, снизу громко и ясно звучала папашина музыка. Этот маленький факт должен был предупредить Гарри о том, что это семейное дело и что у мужчин, у которых есть дочери, могут быть и сыновья. Но вся его кровь отхлынула от головы, как только он запустил руку в ее платье, и как раз в тот момент, когда его палец проскользнул в её влажный жар, дверь распахнулась, девушка изобразила немое удивление, увидев своих двух братьев, которые теперь стояли в комнате и выглядели потрясенными почти убедительно. Двое нарушителей блаженства Гарри разыграли сцену, которую они, вероятно, исполняли с полдюжины раз за ночь: сообщили ему, что их милая младшая сестра девственница, и что в баре нет ни одного мужчины, который бы когда-либо засвидетельствовал бы о том, что видел его, если они оттащат тушу янки к дереву, притаившемуся за стеной всего в минуте ходьбы оттуда, с которого уже свисала петля в ожидании своего обладателя. Но они заверили его — люди они благоразумные, и если у Д'Амура достаточно денег с собой, они, возможно, не будут обращать внимания на его проступки — конечно, только на этот раз.

Естественно, Гарри заплатил. Он опустошил свой бумажник и карманы и чуть не лишился своих лучших выходных туфлей в пользу более высокого из двух братьев, но они оказались слишком велики тому. Швырнув ему в спину его же ботинки и специально оставив дверь открытой, чтобы он мог сбежать, братья немного намяли бока Гарри, когда он выходил; зажигалки за несколько сотен баксов больше нет, но в остальном невредимым.

После всех этих лет Гарри пришел в бар со слабой надеждой найти там девушку, конечно изменившуюся, по прошествии стольких лет, но все еще узнаваемую. Ее там не было, как и ее мнимых братьев. Только старый джазмен, играющий с закрытыми глазами, импровизирующий на темы сладостно-грустных любовных песен, которые были уже старыми, когда Гарри впервые услышал их в исполнении Миссисипи Моузеса много лет назад назад.

Однако, ничто из этой ностальгии не улучшило душевное состояние Гарри; как и его отражение, которое он ловил в изъеденном временем зеркале за стойкой, когда смотрел вверх. Сколько бы спиртного он ни выпил, оно отказалось расплываться, и Гарри слишком отчетливо видел шрамы, оставленные битвами и временем. Гарри обратил внимание на собственный взгляд, который, даже будучи брошенным вскользь, источал недоверчивость. Уголки его рта опустились вниз — следствие слишком большого количества нежелательных сообщений, доставленных неприятными вестниками: записки от мертвецов, повестки в инфернальные суды и устойчивый поток счетов за услуги уборщика в Квинсе, готового сжечь что угодно в своей печи за определенную плату.

Гарри Д'Амур никогда не желал такой жизни. Он пытался вести нормальную жизнь, жизнь не запятнанную тайными ужасами, с присутствием которых он впервые столкнулся в детстве. Соблюдение закона, рассуждал он, будет не плохим бастионом против сил, выслеживающих его душу. И поэтому, не обладая сообразительностью и не умея жонглировать словами, необходимые навыки хорошего адвоката, он стал вместо этого одним из нью-йоркских полицейских. Попервой казалось, что уловка сработала. Объезжая улицы Нью-Йорка, имея дело с проблемами, которые варьировались от банальных до жестоких и обратно — дважды в течение одного часа, он решил, что относительно легко практически заглушить/забыть противоестественные образы, которые были вне досягаемости любого пистолета или закона.