Лилит Мазикина - Луна, луна, скройся!
Вдруг кто-то обхватывает меня, прижимая руки к бокам, и рывком переносит под козырёк остановки. Сквозь волосы на лице я вижу, как с шумом проносится по лужам что-то большое, тёмное, со сверкающими глазами: машина.
— Совсем шальная, — выдыхает Кристо над ухом.
— Эй! Пусти меня!
— А ты не бегай! Носишься и вокруг ничего не видишь! Уже холодная и мокрая вся, как мавка! — кузен расцепляет руки, и я отбегаю от него, отводя волосы с лица: когда их не прижимает тугими струями, прикосновение мокрых прядей становится неприятным.
— Выжмись! Только простуженная валялась! — бурчит Кристо, отворачиваясь.
— Ничего, мне и так неплохо.
— Выжмись! А то сам выжму! — кузен, развернувшись, делает ко мне шаг.
— Но-но-но-но, пацан! — я демонстративно выхватываю из кармана ветровки «шило». — Место своё забыл? Я не Язмин, меня лапать нельзя.
— Тьфу ты, шибанутая, — Кристо так же демонстративно отходит в угол, присаживается на корточки. Я стою, прислонившись к стенке, и мечтательно смотрю на разгул стихии. Но вскоре действительно чувствую озноб — без движения стала остывать. Можно, конечно, высушить одежду, подняв себе температуру, но сил уйдёт много, придётся доедать колбасу — а её лучше оставить до выходных.
— Отвернись, морда твоя бесстыжая, — говорю я кузену, досадуя, что он оказался прав. Кристо молча приподнимает подбородок, надвигая себе мокрую шляпу на лицо и удерживая её так рукой. Я сначала разоблачаюсь сверху, отжимая каждый предмет одежды отдельно, потом — снизу, оберегая целомудрие подолом длинной майки. Одевшись, выжидательно гляжу на кузена. Но тот, видимо, честно не смотрит, и я говорю:
— Всё. Восстань и узри.
Кристо сбивает шляпу обратно на затылок. Даже мокрые, его волосы не становятся тёмными, как у всех: они, скорее, кажутся прозрачными. Я тоже присаживаюсь на корточки.
— Братец, а как это вышло так, что ты по вампирской части хуже, чем по женской? Вроде папа-мама — оба «волки» и, небось, неплохие. Должен бы с младенчества выучиться.
— Неплохие… Мой отец, чтоб ты знала, твоего и упокоил, — кузен косится на меня, выглядывая, как мне такая новость. А никак. Упокоил и упокоил, упырям такая судьба доктором прописана. Опять же, «волкам» что-то кушать надо.
— А что ж он тебя не выучил-то к восемнадцати годам? Я в твои лета уже сам-один охотилась преотлично.
— Ну, правильно, девушки взрослеют быстрее, «волчья» сущность раньше проявляется. А пацан в тринадцать-четырнадцать, считай, ещё ребёнок, кого там натаскивать?
— Ну, не скажи, меня с семи лет готовили.
— Серьёзно? Это какой же «волк» взялся? Никогда не слышал, чтобы таких малышей в выучку брали.
— Не «волк». Мой брат.
— Бывает же…
— Вот бывает. Я понимаю, если к чужому наставнику идёшь — им с малышнёй возиться недосуг, но ведь ты при своих родителях жил, они-то что тянули?
— Ну, они вместе не жили. Мама умерла, когда мне четыре было. Потом, через два года, отец опять женился, только на… обычной цыганке. Вот я с ней дальше жил, он только прибегал раз-другой в неделю. А как у меня «волчья» сила пошла, тогда уже я к нему переехал, стал учиться.
— А почему он не жил с женой?
— «Волки» не живут с людьми. Да и с другими «волками» — редко.
Обычно, если муж и жена, то друг с другом только ночуют, и то не каждый день. Двум взрослым «волкам» вместе тесно.
— Это уж да, — мрачно подтверждаю я. — Сплошная нервотрёпка. Надо тебя скорее в люди выводить, а то я совсем с ума свихнусь.
— А что, ещё не свихнулась? — в темноте белым сверкают зубы. Клыки чуть удлинены, почти как у вампира.
— Пошути у меня. Такой хороший пацан был, как приехал: тихий, вежливый. А теперь всё нахамить норовишь.
Кристо опять отворачивается — лицом к плотной завесе ливня.
— Будешь тихим… когда у тебя на глазах отцу в голову… свинцовый гостинец, — он добавляет грязное ругательство; оно резко диссонирует с ломким юношеским голосом. — Ведь куда всё человеческое делось!
Раньше во дворе встречались — здоровались… Я бы того тут же разорвал, только другие бы успели выстрелить. И в меня, и в мачеху. Я и пошёл — так. Даже не похоронив… А вот начнись война с Пруссией — первым на вербунку побегу. Я уж надеялся, что или Богемия, или Польша сами объявят… готовился, в тир ходил.
Он замолкает, слепо глядя перед собой. Мне становится неловко.
— Я ведь и мачехе написал… потому что представил, как она: муж убит, со мной неизвестно что. Она же тоже понимает… что охота идёт. А у неё, кроме нас, давно никого нет уже, сама сирота. Я и не выдержал. Всё равно, думаю, город не назову. Жив, и всё. Не знал я про айпи этот собачий. А то написал бы, только когда уходить пора было. Чтобы сразу — только хвост показать.
Да. Это мне хорошо: за меня беспокоиться некому. Кроме Батори. И тому особо нечего — он обо мне слышит каждый раз, как я у кого-то из его семьи прошу помощи.
Кристо словно мысли мои угадывает:
— О тебе небось все газеты написали, когда ты исчезла. Всё-таки любимица публики. Знаешь, Батори говорил, что ходил смотреть твои танцы, ещё когда с тобой знаком не был. Я спрашиваю: так небось видно, что «волчица», не противно? Нет, говорит. Многие вампиры ходили смотреть, не только он. Это если нападёт — тогда «волчица», а пока не нападает, просто хорошая танцовщица и негодная в пищу девчонка. Интересно, те, что на тебя охотятся… они тоже ходили смотреть? Цветы кидали, деньги…
— Вряд ли. Они бы тогда ко мне сразу полезли в хатку.
— Ну, может, они не подумали, что ты подходишь.
— Почему?
— Ну, — кузен косится на меня. — Симпатичная девчонка, живёшь без призора семьи, современных взглядов, всё время кругом поклонники… мужчины.
Мне в лицо бросается кровь.
— Да что ж такое! То меня чуть за брюки в гулящие не прописывают — родной притом дядя, то вообще за здорово живёшь! — меня вдруг осеняет.
— Слушай, милый друг, а тебя не за тем ли ко мне присоседили, чтобы ты призор осуществлял, а? Семейный…
— А что в этом плохого? — голос кузена звучит тихо, но с вызовом. Но на меня Кристо по-прежнему не смотрит. — Я же тебе не мешаю с Батори твоим в «дочки-матери» играть.
— А если бы у меня с ним или с кем-то ещё правда роман был? Ты бы что сделал? Доносить бы побежал? Ославил бы? Ведь ужас-то какой: тебе, сопляку, на каждом сеновале можно покувыркаться, а мне, здоровой молодой женщине, в самом расцвете, только монашкой в окно глядеть, а? До смерти. Или пока мне какого-нибудь постороннего мужика не присватают из жалости. Такого же убогого, за какую меня держат.
Кузен молчит, и это особенно противно, потому что подтверждает — каждое слово. Донёс бы, как миленький. Ославил бы. И семья публично бы от меня отказалась. Или напротив — срочно стала бы мне подсовывать престарелого вдовца. Чтобы хоть со своим, а не с чужаком каким, да чтобы всё тихо да чинно… А теперь, когда моя девичья скромность — наверняка — подтверждена Кристо в письме домой, будут мне подыскивать такой же отрезанный ломоть, за какого хорошая цыганка не пойдёт, а мне — так сгодится. Сначала подыскивать, потом подсовывать… Фу, гадость какая!
