Ричард Лаймон - Кровь? Горячая!
Он встретил ее в первый же день учебы. Подруга друга его друга, хотя уже очень скоро он не мог вспомнить, какого именно. Он был представлен как „чудотворец в математике“.
— Значит, тебе придется взять надо мной шефство, — сказала она, улыбаясь своей удивительной улыбкой. И он взял. Стоило ей попросить, и он делал за нее все работы. Никогда раньше он не считал это чудом; но теперь, раз его назвали чудотворцем, он не мог этим не воспользоваться.
— Ты мне нужен, — сказала она однажды, но теперь это означало нечто другое. Сначала ей нужна была его помощь в учебе, потом она хотела слышать от него, как она красива, — чтобы убедиться, что еще один парень попал под ее чары. И любовницей его она стала лишь чтобы убедиться, что желанна еще для одного мужчины.
— С тобой мне хорошо, — говорила она. — Я чувствую себя живой.
Но она никогда не спрашивала, как он чувствует себя рядом с ней.
А ей следовало бы спросить об этом. Потому что иногда он чувствовал себя рядом с ней почти мертвым. Он шарахался от других девушек, надеясь таким образом сохранить связь с ней. Он перестал поддерживать отношения с друзьями. Он убедил себя в том, что без нее его жизнь потеряет смысл. В том, что встреча с ней — это поворотный момент в его судьбе, что он не может потерять ее. Все женщины, которых он встречал, казались чем-то похожими на нее. Отныне она стала мерой всех вещей, эталоном женского поведения, элегантности, выразительности.
— Ну, поцелуй же меня. Джин. Сюда, сюда и сюда. Я ведь все еще красива? — В доме слышался шум: должно быть, это соседки Рут со своими любовниками.
— Да, — говорил он, а губы его пытались пробудить и согреть ее холодную кожу. — Ты красива, как всегда.
Он пропускал ее волосы сквозь пальцы и чувствовал, как они стекают вниз, укладываясь темными волнами вокруг ее глаз, вокруг бледного рта.
— Хорошо. Да, так хорошо, Джин, — шептала Рут, теснее и теснее сжимая его тисками, в которые превращалось ее тело. О чем, интересно, она думает в такие моменты, мелькнуло у него в голове. Его пугало, что он не мог даже приблизительно представить, о чем она думает.
Впрочем, он никогда не мог себе этого представить. Даже когда она умерла, больше всего на свете он хотел разгадать, о чем она думала.
Он прохаживался по площадке в центре студенческого городка. Был яркий солнечный день, такой яркий, что под его лучами испарялась и таяла туманная дымка, висевшая над городком всю прошлую неделю. Казалось, под этими лучами должен растаять и другой туман, тот, что осел в его голове после нескольких недель на редкость безумных и безрезультатных ухаживаний за Рут. Но нет, перемена погоды лишь угнетала его. Солнечный свет казался слишком ярким, а все вокруг — слишком бледным.
И тут раздался визг тормозов и резкий грохот. К каменной стене около Южного проезда сбегалась толпа. Подойдя поближе, он увидел красный „форд“, который вылетел на тротуар и, врезавшись в стену, снес добрую ее треть.
Он пробрался сквозь толпу. Несколько человек склонились над женщиной, лежащей на тротуаре. Джин увидел длинные резаные раны на ее ногах, содранные вместе с кожей чулки, обломки стекла, торчащие из ее тела.
Кто-то подвинулся перед ним, и Джин увидел, что это Рут лежит на тротуаре, что это в Рут было так много крови, растекавшейся теперь огромной лужей. Кое-как он протолкался вперед. Он что-то говорил, что-то нечленораздельное, но сам не помнил себя. Неужели это он склонился над Рут и это его руки касались застывшей маски ее лица с остекленевшим взглядом; это была действительно маска, потому что затылочная часть головы отсутствовала, а грубый гранит и мрамор стены окрасились брызгами карнавальных цветов.
Держа в руках то, что было когда-то ее головой, Джин разговаривал с ней, называл ласковыми именами, целовал открытые глаза и губы, надеясь, что сможет пробудить ее своими прикосновениями. Он обнимал ее, даже когда его трясущиеся руки проваливались в сломанные ребра. И снова ласково говорил с ней, и целовал, и гладил, как будто хотел разбудить после долгой ночи, которую она провела в его объятиях.
Когда его наконец оттащили прочь, он кричал так, словно его раздирали на части. Но он не помнил этого крика. Зато он помнил — и очень ярко — свое внезапное видение: его поцелуи наконец подействовали, и взгляд Рут приобрел осмысленное выражение.
— Джин?
Это и было видением. До тех пор, пока однажды вечером не раздался ее звонок.
— Ты можешь прийти сейчас? До тех пор, пока ей снова не понадобилось услышать от него, как она красива.
— Ты мне нужен, Джин.
До тех пор, пока он не понадобился ей снова, чтобы опять пропускать сквозь пальцы густые волны ее темных волос. И чувствовать, как его пальцы проникают глубоко-глубоко в пространство, где должна быть задняя часть ее черепа. До тех пор, пока он не понадобился ей, чтобы опять говорить, что она по-прежнему жива.
— Да… Да… Здесь… Мне кажется, я чувствую. Я уверена, я чувствую.
В отчаянной попытке пробудить ее чувствительность он изо всей силы укусил ее левую грудь. Ему показалось, что его зубы вонзились в кожаный мешок. Не брызнет ни капли крови, не будет ни малейшего синяка.
— Не уходи сейчас, Джин. Я уже близка… Я почти чувствую.
Проходя мимо дверей соседок Рут, он слышал тихий плач их любовников.
Возвращаясь домой на рассвете, он решил, что отключит телефон и займется Дженни. Он приготовит для нее шикарный обед, такой, который сможет наконец насытить ее голод, даже если для этого ему понадобится готовить всю ночь. Однако он простоял в мясном отделе лавки больше часа и никак не мог ничего выбрать. Цыплята выглядели слишком бледными, бескровными, точно давно уже лежали на прилавке. „А ты ведь не станешь есть то, мертво так давно, правильно?“ Конечно, такая пища не будет иметь ни вкуса, ни цвета.
А куски говядины или свинины казались ему какими-то нереальными, ненастоящими. Слишком красные. Слишком кровавые. Он не мог поверить, что в мертвой вещи может оставаться так много цвета.
Настоящими выглядели только жирные куски. Рыхлые, дряблые — холмы и долины из жира.
Он теребил каждый кусок мяса сквозь прозрачную пластиковую упаковку. Эти куски как будто чего-то хотят от него — он понял это, видя, как меняется их цвет, когда он сквозь пластик вдавливает в них свои пальцы. И все же он не мог ни на чем остановить свой выбор в этом мясном царстве.
Когда он вернулся домой, свет в квартире был погашен. Дженни снова оставила после себя полный разгром, но он почти не винил ее за это. Однако при ее обычной полуманиакальной любви к порядку эта всевозрастающая расхлябанность не предвещала ничего хорошего.
