Людвиг Павельчик - Тропами ада
Однако же, вполне светский тон хозяйки комнаты, напоминающий кудахтанье, позволил мне немного расслабиться и перестать воспринимать ситуацию столь драматически. Я внял указаниям старухи и сел прямо на пол, облолотившись на стену, так как это место показалась мне более приемлемым для обещанного долгого разговора, нежели неудобный стул. К тому же, таким образом я находился на одном уровне с собеседницей, избежав необходимости взирать на нее сверху вниз. И только после того, как я относительно удобно устроился и всем своим видом выражал готовность внимать ее речам, старуха продолжила:
– Должно быть, зажала тебя твоя пассия в тиски неопределенности, коли решился ты-таки пренебречь своей гордостью и искать у меня разъяснений? Или что-то новое открылось тебе сегодня, чего не ведал ты ранее?
Бабка словно в воду смотрела, хотя не нужно было обладать особенной мудростью, чтобы предположить, что мой визит связан с изменением каких-то обстоятельств в моей жизни, а иначе зачем бы мне все это было нужно?
– Да нет, кардинальных изменений в последнее время не произошло, просто мне вся эта история уже, честно сказать, поперек горла стоит и хотелось бы раз и навсегда ее закончить, – по большому счету, я был честен.
– Да теперь уж беспокойства твои излишни – пьеса почти сыграна и осталось лишь подвести черту под последним актом, и это предоставь мне, молодой человек… Итак, ты хочешь знать все с самого начала, или свидание с кем назначено и торопишься?
Ее сарказм от меня не укрылся. Несомненно, она знала, что лишь в одном месте суждено мне впредь проводить свидания, да и те не при свете дня. Тем не менее, укорять старуху за издевку я не решился, списав отсутствие такта на возраст, и попросил не упускать в ее рассказе никаких подробностей, насколько это возможно. История, как я предполагал, должна была оказаться сродни тем, что я слышал в раннем детстве от собственной бабки, матери моего отца, но, в отличие от них, эта повесть касалась меня самого и моего будущего, которое, судя по убежденному тону рассказчицы и моему предчувствию, было предопределено.
– Нет, матушка, торопиться мне некуда и ты знаешь это лучше меня. Если уж я пришел сюда, то не затем, чтобы нахвататься обрывков старых легенд, но с целью разобраться в ситуации и, в первую голову, уяснить мою в ней роль. Начинай, прошу тебя.
Старуха удовлетворенно кивнула, будучи довольной моей серьезностью и целеустремленностью и, откашлявшись, повела рассказ.
"Если уж смотреть в самые истоки этого дела, то начало ему было положено году в 1811, может быть – полгода раньше или позже – это не так важно. Времена стояли суматошные, неспокойные, казалось, весь мир с ног на голову перевернулся – кругом война, разор да мародерство – никто не знал, кто тут прав, кто виноват и на чьей стороне голову сложить пристало. Да и была ли разница – на чьей, коли все одно подохнуть придется? Здесь, в этих местах, люди консервативно жили, в баталиях, даже словесных, не участвовали, политикой не интересовались, тем более мировой, и всяких распрей да междоусобиц избегать старались. Не то чтобы измельчал народ или вояки повывелись – нет, находились и горячие головы, но крепко сидящий хозяин с крайней неохотой оставит налаженный быт да теплый бок всегда беременной жены ради возможности помахать палашом, да и сына старшего не пустит – он здесь, в хозяйстве, нужнее. Стояла бы война у порога да родным людям грозила – тут уж деваться некуда, пришлось бы встревать, ведь именно в том истинный патриотизм-то и заключается – семью да дом свой оберегать, а до дел политических нам горя мало… До нашей-же глубинки, которой и на карте-то не было, про войну ту лишь слухи да россказни докатывались, вот и предпочитал народ все больше со стороны поглядывать да подвиги свои в повседневных делах вершить, нежели на чужбине жен своих во вдов превращать.
Жил тут некий Рауфф, из бывших наемников, свирепый, но добродушный, уважением в округе за трудолюбие да верность слову своему пользовался. Он где-то в конце восемнадцатого века приехал, в поисках места для оседлой жизни – видать, степенности захотелось после буйной молодости, хотя и старым-то еще не был, едва четвертый десяток разменял, должно быть. Но у них, наемников, так и было тогда – до тридцати дожил, уже за счастье почитай да о заслуженном отдыхе подумывай. Ну и полюбились ему, видать, здешние края, купил дом – как раз тот, в котором ты сейчас квартируешь – да стал тихонько обживаться. Вскоре и жену себе привел откуда-то, говорили – скромная была да работящая, мало кто ее видел из соседей – в люди глаз не казала, должно быть, по запрету мужнему. Ну, не знаю я, в общем.
В четвертом году дочку родила мужу – тот, хоть и сына, понятное дело, ждал, все же рад был. Ангеликой нарекли. В общем, самая обычная семья деревенская – поле, охота, скот… Что еще нужно малограмотным крестьянам? Только Рауфф, к слову сказать, малограмотным не был. Никто не знал, конечно, ни его родословной, ни того, чем он до волонтерства своего занимался, но только любой вопрос, от правового до жизненного, он всегда разъяснить мог, да целый ворох книг собрал, все больше исторических да научных, хотя и художественные редкостью не были. Детей учить собирался. Одним словом – местной достопримечательностью был в те годы Рауфф.
Но не суждено бывшему волонтеру было жизнь без волнений прожить – через два с небольшим года после рождения Ангелики жена его померла в родах, вместе с ребенком, говорили – сыном. Что-то там не так пошло. В то время такое сплошь и рядом случалось и удивления не вызывало. Рауфф не стал чувства свои в люди выносить – молча похоронил обоих, крест деревянный поставил и ушел, не оглядываясь. Стал с той поры еще больше работать, чем раньше, да с соседями меньше общаться. Дочку передал заботам няньки, которую из другой деревни привез, чтобы меньше сплетничала, а все свободное время, если таковое случалось, за книгами или на охоте проводил. Друзей, как таковых, у Рауффа не было, за исключением, может быть, жившего невдалеке купца Линхофа, сын которого, Роберт, примерно в одно время с его Ангеликой на свет появился, да собственного управляющего Роббинса, которого он в помощь себе нанял, когда дела Божьей волей да собственным старанием в гору пошли. Жил больше затворником, на дочку внимания почти не обращал и в чужую жизнь не лез. Угрюмым был и крепким, как скала.
Тем большее удивление вызвала его выходка в начале двенадцатого года, когда он, вернувшись после одной из поездок в город, привез себе кандидатку в супруги, по виду – из числа ветеранок борделя – вечно хохочущую, полупьяную шлюху, что было с первого взгляда ясно всем, кроме одержимого ею жениха, мгновенно повеселевшего и заигрывающего с соседями в приступах счастья. Она, конечно, была весьма яркой особой, в первую очередь благодаря наносимым на лицо каким-то краскам, и могла преподнести себя, умело имитируя всем своим поведением собачью течку, на которую сбегаются с соловелыми глазами все окрестные кобели, чему, впрочем, учитывая ее предполагаемый род деятельности, удивляться не стоило. Семилетняя Ангелика старалась как можно реже попадаться на глаза будущей мачехе и при любой возможности убегала к своему приятелю Роберту Линхофу, где зачастую и ночевала, ибо мать Роберта с пониманием относилась к ситуации, в которой оказался ребенок. Отец же Ангелики, Рауфф, даже не замечал ее отсутствия, будучи поглощен своей пассией. Кстати, по-моему, никто так и не знал данного ему при рождении имени – он велел всем называть себя Рауфф, якобы во избежание путаницы.
