Джесс Невинс - Мистические города
Солдат откинулся назад, словно хотел в ответ занести над Клаудией кулак. Но в последний момент опустил руку и встал.
Пробормотав на прощание, как ругательство: «Вы, люди», он пошел прочь. Остальные солдаты последовали за ним по мигом притихшей улице. А у Клаудии остались только безжизненное тело бабушки и запах ее специй, постепенно вытесняемый медным запахом крови.
Она снова дотронулась до бабушки и почувствовала, что плоть старой женщины холоднее, чем океан в феврале.
Когда Клаудия вылезла из теплого салона Бесси, ледяной воздух, словно пощечина, ожег ей лицо. Уличный фонарь отбрасывал тусклый свет, имевший какой-то коричнево-черный оттенок, как будто даже свет в этом районе был искажен витающим в воздухе злом. Клаудия вдохнула металлический запах оружия и гари.
А потом ветер вдруг стих, и Клаудия почувствовала легкое дуновение, принесшее запах гвоздики, смешанный с ароматом свежего базилика и бабушкиного любимого тимьяна. И воспоминания дали ей мужество войти в темный переулок.
За мусорным баком сидел, скорчившись, большой мужчина и ждал ее.
Даже в темноте Клаудия разглядела у него на щеке тонкую полоску белой краски.
— Возвращайся домой, — сказала Клаудия дрогнувшим голосом.
— Думаешь, девочка, это так просто?
Его голос был все таким же глубоким, как и накануне, в ночь аварии, и таким же отрешенно уверенным, как и в их первую встречу. На нем были потертые джинсы и зеленая армейская куртка, и выглядел он теперь намного старше. Он весь дрожал и трясся, точно наркоман во время ломки.
— Тебе что, мало было моей бабушки? — спросила Клаудия, надвигаясь на него, и с каждым шагом ее злость и негодование только усиливались.
— Нам всем надо есть, — ответил он, встав перед ней в полный рост. — Я просто пришел туда, где питание… разнообразнее. И доступнее.
При этих словах Клаудия достала кусок мела, который берегла с того дня на Гаити. Она зажала его в рабочей руке — в руке, на которой осталось пятно от краски. Несмотря на зловоние, исходившее от мусорного бака, Клаудия все еще чувствовала запах бабушкиных специй. Клаудии ужасно хотелось взять тряпку, смоченную в скипидаре, и стереть с лица мужчины знак, оставленный много лет назад.
— Всегда найдется жертва, — назидательно произнес мужчина, словно обращаясь к ребенку. — Вспомни об убийце, который ходит где-то поблизости и забирает ваших людей.
— Убийца! — От удивления Клаудия чуть было не выронила мелок. — Ты и есть убийца.
— Не-а, — помотал головой мужчина, да так энергично, что мусорный бак опять загремел. — Я просто иду за ней и получаю все, что мне надо, когда она уже готова.
Не отводя от него глаз, Клаудия опустилась на одно колено. Она расчистила снег на дороге и, склонившись, провела длинную белую линию, отделяющую ее от него. Тарахтение мотора Бесси в конце переулка действовало на нее успокаивающе и позволяло руке сохранять твердость. Потом нарисованные мелом линии превратились в крест.
— Девочка, — сказал он, — все еще рисуешь? Что, уже лучше получается?
Но она продолжала рисовать, и его слова только подстегивали ее. Ей показалось, что он немного попятился, когда она чертила первый знак власти, которому научилась от бабушки.
— Довольно, девочка!
Но Клаудия упрямо продолжала рисовать. Интересно, помнит ли он, что она вывела мелом на тротуаре в тот день на Гаити, хотя тогда сама не верила во все эти знаки? Но теперь у нее получилось лучше.
Клаудия рисовала и думала о доме, о своем настоящем доме. Неужели на Гаити сейчас так много страданий, что смерть там уже не кажется этому существу чем-то особенным? А потому он явился сюда, изголодавшись по новому виду смерти.
Следующим знаком стала пентаграмма. Эту связь, случайно установленную много лет назад в Порт-о-Пренсе, надо было разорвать.
— Т-ты делаешь это неправильно, — начал мужчина.
— Тебя не спросила! — презрительно фыркнула Клаудия. — А вот что мне действительно от тебя надо, так это то, чтобы ты позаботился о том, кто убивает наших людей. Питайся страданиями убийцы, а не нами.
— Прекрати! — прошипел он, падая на колени.
— Сделай, что прошу, и я тебя отпущу. Если нет… — Клаудия накрыла рукой нарисованные мелом знаки. — Если нет, я сотру тебя.
— Ты что, думаешь, это так просто? — еле слышно произнес мужчина.
И тут лица Клаудии внезапно коснулся поток теплого воздуха, напоенного ароматами бабушкиных специй, и она закрыла глаза, чтобы целиком, без остатка, вдохнуть в себя запах гвоздики, и базилика, и тимьяна. Когда она наконец открыла глаза, большой человек был уже далеко.
— Да, malpwòpte! — сказала она. — Вот так просто!
Где-то там, в холодной ночи, всего в нескольких кварталах от нее, ей послышался чей-то сдавленный крик, полный недоумения. Магия, которой владела ее бабушка, была сильнодействующей — а вовсе не детскими игрушками, как когда-то считала Клаудия, — и работала она очень быстро. Чернокожий мужчина — падальщик, питавшийся мертвецами, позаботился об убийце, преследовавшем ее друзей здесь, в деловом центре Роли.
«Я понимаю, бабушка, — думала она, как можно быстрее стирая начертанные мелом знаки, тем самым стирая и жизнь падальщика, который успел уже поймать убийцу. — И я скучаю по тебе».
Сидя в безопасном и еще теплом салоне Бесси, Клаудия наконец оторвала взгляд от чистой полоски кожи на тыльной стороне ладони и увидела, что восходит солнце. Она не обнаружила ни малейших следов краски на руке: исчезли даже рыжая и темно-синяя.
Она надеялась, что ресторан «У Большого Эда» скоро откроется: больше всего на свете ей хотелось плотного завтрака и чашки крепкого кофе, хотя, конечно, все это даже рядом не стояло с теми кушаньями, что готовила для нее бабушка.
А потом, сполна насладившись завтраком и кофе, Клаудия сделает эскиз для своей следующей картины, такой, чтобы использовать те краски палитры, которыми она так долго пренебрегала.
БЕН ПИК
Испорченные похороны
Пер. О. Александрова
Линетт разбудило чувство тяжести. Собственной тяжести. Тяжести собственного тела.
Плоское красное небо над Иссьюэром словно ждало, когда она наконец откроет глаза. Пять часов назад, когда она закрыла глаза, небо было темным, уродливо-бурым: середина ночи. Теперь же оно было, как всегда на заре, просто красным без всяких примесей, и с первыми лучами света липкая, удушливая жара начала потихоньку просачиваться через открытое окно. Дождя сегодня явно не предвиделось. Только жара. Только пот. Только неуютное осознание того, что она существует, которое несли с собой и жара, и пот. Но что самое плохое, так это ее волосы, короткие темные волосы, грязные от пота и пепла. Пепла, который всю ночь летел через открытое окно. Пепел, оставляя грязные полосы на ее лице, оседал во рту, и она постоянно чувствовала его вкус — сухой, горелый и неприятный. Ее левая рука, с выпуклыми шрамами на предплечье, казалась тяжелой и очень болела, но рука болела всегда. На жаре это была тупая, тягучая боль, а на холоде — острая, пронзительная, словно холод вонзался в ее треснувшую кость, чтобы куснуть побольнее. Ее ноги, запутавшиеся в грязных от пепла, грубых коричневых простынях, нещадно потели, а своей длинной прямой спиной она чувствовала края бронзовой рамы кровати под пропотевшим тонким матрасом. Линетт думала о том, что тело ее бесконечно, и от этих мыслей, похоже, она больше никогда не сможет заснуть.
