Джесс Невинс - Мистические города
Клаудия посмотрела на снимок морских пехотинцев в темном камуфляже, которые вынимали из кузова грузовика какое-то снаряжение. Задний план фотографии был затушеван коричневым, чтобы скрыть детали. Клаудия, прищурившись, скосила глаза на газетную страничку. На обороте она заметила короткий заголовок, гласивший: «Уличный убийца».
«А что, если тот хаос, царящий там, дома, нечто вроде вируса? — подумала Клаудия. — И вот сейчас он добрался до меня!»
Она уронила мокрый клочок газеты и не слишком удивилась, увидев, что пятно краски на тыльной стороне правой руки увеличилось и уже протянулось от пальцев до запястья.
Не обращая внимания на бивший в лицо ветер, Клаудия торопливо прошла мимо Мур-сквер — засаженной бурой травой пустынной площади с садовыми скамейками. К тому моменту, когда Клаудия добралась до своего дома на Оаквуд-стрит, она уже почти перешла на бег. Она специально засунула правую руку поглубже в карман пальто, чтобы не видеть ее, пока не окажется дома.
Когда она наконец отложила кисть и бросила взгляд на часы, то не смогла сдержать возглас удивления: было почти двенадцать ночи.
Ноги и спина отчаянно ныли от долгого стояния над картиной, а руки устали держать палитру и кисть. Но она закончила.
Отступив на несколько шагов, она в последний раз посмотрела на холст.
На фоне вихреобразных черных и коричневых теней были видны фонарь, кирпичная стена, колесо автомобиля. На грязном асфальте были накорябаны какие-то символы. Чуть-чуть слева от центра была изображена сгорбленная фигура человека, который еще только начал поднимать голову, демонстрируя сузившиеся белые глаза под полями черной шляпы. Шляпы, которая вполне могла оказаться и каской. Или полицейской фуражкой.
Глаза смотрели куда-то вдаль, и она знала, что положила вокруг лица ровно столько темной краски, сколько нужно. За исключением капли белой краски, понадобившейся, чтобы нарисовать глаза и тонкий белый шрам, совсем как на картине Арчи, она использовала только темно-красный, полночно-синий и грязно-коричневый цвета.
И она поняла, что он ждет ее там, в переулке за Бладворт-стрит. Солдат, коп, охотник. Сейчас она несла за него ответственность.
«Теперь, девочка, ты знаешь, — прошептала она голосом бабушки. — И может быть, начинаешь понимать».
Поддавшись неожиданному порыву, она взяла с туалетного столика старый кусок мела, а затем закрыла за собой дверь, при этом ни на минуту не переставая думать о бабушке. Старой женщине, должно быть, понравилось бы видеть, как Клаудия выходит из дому всего за несколько минут до полуночи, чтобы встретиться с кем-то на Бладворт-стрит.
Она работала в гостевой спальне в бабушкиной квартире, пряча холст от старой дамы и в то же время зорко следя за ней, когда неожиданно услышала истошные вопли ребятишек на улице. С кистью в руках, она вышла из дому, чтобы помешать им швырять камнями — под радостное улюлюканье местных мужчин — в морских пехотинцев и гаитянских солдат, патрулировавших район.
Небо заволокло черными облаками, приближение грозы чувствовалось и на улице: воздух был так наэлектризован, что Клаудии трудно было дышать. Слишком уж жарко для октября. От жары люди начинают дуреть.
Включая бабушку. Не успела Клаудия прогнать двух тощих мальчишек, как вдруг услышала надтреснутый от ярости голос бабушки и тотчас же увидела по меньшей мере два ружья, нацеленные на ее окно.
— А ну проваливайте отсюдова! — орала бабушка.
И Клаудия поняла, к сожалению слишком поздно, что не должна была оставлять бабушку без присмотра.
— Ведьма! — бросил, прицелившись, один из гаитянских солдат.
Местные мужчины посылали в спину Клаудии проклятия, осыпая ее ругательствами за то, что помешала детишкам забавляться. И тут перед ней возник здоровый морской пехотинец, тот самый, что критиковал ее пентаграмму. Он подошел к гаитянским солдатам и силой заставил их опустить стволы. Этот большой парень всегда оказывался поблизости, что бы ни происходило вокруг, особенно если стреляли и убивали. Однако сам он ни разу так и не поднял оружия. Он просто всегда был… там.
В эту секунду маленький Дэниел Блейз кинул камень — последний камень, которому суждено было быть брошенным в этот день. Камень с глухим стуком ударился о каску большого чернокожего морского пехотинца.
Морпех попятился, но устоял на ногах. Его глаза расширились и побелели, а затем, наоборот, сузились, так как по улице вдруг прокатился бабушкин каркающий смех.
— Убирайся! — прошипел морской пехотинец.
Клаудия с трудом расслышала, что он сказал, поскольку его голос потонул в раскатах бабушкиного смеха. Но затем ее смех неожиданно прервался, сменившись странным звуком, будто кто-то, высоко над ними, в ужасе скреб ногтями по подоконнику. А потом старая женщина выпала из окна.
Клаудия тотчас же отпустила мальчишку, которого собиралась остановить, и попыталась встать так, чтобы бабушка упала прямо на нее, словно могла смягчить падение.
Тело бабушки с громким стуком шлепнулось на тротуар, и это утихомирило толпу лучше любого пистолетного выстрела.
Гаитянские солдаты мельком взглянули на ее бабушку и поспешили вниз по улице, вслед за морскими пехотинцами. Клаудия опустилась на колени перед бабушкой и так и осталась в этом положении, раскачиваясь взад и вперед над искалеченным, безжизненным телом.
Скоро на нее упала какая-то тень, пахнувшая ружейным маслом. Большой морской пехотинец встал на одно колено рядом с ней. Клаудия увидела сквозь пелену слез, как на его темном лице, на секунду озарившемся душевным волнением, вдруг появилось какое-то отвратительное выражение, похожее на удовлетворение.
— Мы хотели помочь, — пробормотал он. — Но теперь, люди, вы уж как-нибудь сами. Вы, люди, сами выбрали такой исход.
Его толстые пальцы лежали у бабушки на плече, эти похожие на сосиски пальцы мяли бабушкину плоть.
Клаудия даже не успела сообразить, что же она делает, как ее рука поднялась словно сама собой. Кисть, которую девушка крепко сжимала в правом кулаке, описала дугу и опустилась прямо на щеку большого черного парня. Клаудии хотелось убить его за то, что он вот так трогал ее бабушку. Кисть оставила трехдюймовый след белой краски на его темной щеке, словно на скользком, блестящем холсте. А Клаудия тогда жалела только об одном: что в ее руке не было ножа.
