Карен Рэнни - У дьявола в плену
— Тебе не обязательно быть такой преданной женой, Давина. Я этого не заслуживаю. Я в ответе за смерть двадцати двух человек, бывших под моим началом.
— Ты их застрелил?
Ее вопрос явно его поразил.
— Ты зарубил их саблей? Или отравил? Или нанес им раны своими мыслями? Может, взглядом? Или каким-либо желанием? Неужели ты обладаешь способностью убивать словом? — Она улыбнулась и погладила его по рукаву. — Ты их не убивал.
— Но я их убил. — Она молчала и он продолжил: — Я действительно их убил. Надо было выбирать между моей жизнью и их жизнями, и я выбрал их смерть. Так что не говори мне, какой я добродетельный и благородный. Не говори, что я считаю себя каким-то особенным. Я совершенно точно знаю, что я сделал и каким образом.
— Я тебе не верю.
— Поверь. Я выбирал их по именам. Меня поставили перед выбором: умереть самому или выбрать одного из моих людей. Я так и поступил. Первым, кого я выбрал, был Питер. Его замучили. Он умирал два дня. Тебе хорошо известно, что такое упрямство. Так вот… Питер был слишком упрям, чтобы умереть.
Она встала. Он смотрел прямо перед собой, словно обращаясь к одному из призраков.
— Следующим был Мэтью. Я выбрал его, потому что он был сукин сын и раздражал меня. Он постоянно меня подкалывал. Но он кричал меньше, чем Питер.
Он посмотрел на нее, и его улыбка была почти нежной.
— Теперь ты знаешь, что произошло в Китае. Ты довольна? Счастлива? Ты удовлетворила свое любопытство?
У нее не было слов, а если бы были, то она не смогла бы их произнести — в горле застрял ком. Маршалл, впрочем, и не ждал ответа, и уже это одно заставило ее заговорить.
— Да. Ты убедил меня. Я возвращаюсь в Эдинбург. Совершенно очевидно, что ты считаешь наличие жены чем-то вроде препятствия. Я устала удерживать тебя от твоих мрачных мыслей и самобичевания, Маршалл. Когда меня не будет, ты сможешь заняться тем, что будешь свободно общаться со своими призраками и тешить себя мыслью, что во всем виноват ты.
Она сложила руки и посмотрела на него.
— У тебя, конечно, есть право запретить мне уехать, Маршалл. Ты можешь запретить конюху приготовить мне карету. А если я решу поехать верхом, я уверена, ты можешь обвинить меня в краже лошади и сообщить об этом мировому судье. А если я выражу желание отправиться в Эдинбург пешком, я не сомневаюсь, что ты прикажешь запереть меня в моей комнате.
— Ты прекрасно знаешь, что я ничего такого не сделаю, Давина.
— Нет? Ты заставил меня думать, что ты самый ужасный человек из всех живущих, что у тебя чудовищный характер. Почему ты не сделаешь ничего из того, о чем я сказала? Человек, убивший такое количество своих людей, не станет долго колебаться, чтобы наказать свою непослушную жену.
— Черт возьми, Давина!
— Я не боюсь драконов, Маршалл. Я не буду сидеть в углу, как маленькая девочка, и ждать, что меня спасут.
— Почему у меня такое чувство, Давина, что ты вообще ничего не боишься?
— Ошибаешься! — твердо заявила она. — Я опасаюсь очень многих вещей. Мне не нравится быть в темноте, хотя я иногда специально себе ее устраиваю. Я не люблю болеть. Просто ненавижу. Когда у меня болит голова, я от этого становлюсь грубой. Но по-настоящему я еще никогда не боялась до того времени, как оказалась здесь. Пока не стала женой.
— Это я заставил тебя бояться?
— Я боюсь не тебя, Маршалл, и не того, что беспокоит тебя. Меня страшит то, что я готова отдать тебе свое сердце и свою душу, а ты не считаешь это драгоценным подарком, а всего лишь помехой и обузой. Я боюсь, что ты выберешь свое отчаяние, свой несчастья и свое прошлое, а не будущее со мной.
Она еще никогда не видела, чтобы человеческое лицо становилось таким бесстрастным: он будто приложил усилие, чтобы скрыть от нее свои — все до единой — мысли. Его взгляд остановился на каком-то предмете у противоположной стены, словно для того, чтобы только не смотреть на нее.
— Я ухожу, Маршалл. Я думаю, что так будет лучше.
Он кивнул всего один раз, и этот простой жест болью отозвался у нее в сердце. Избегая смотреть на него, она направилась к двери. На пороге она оглянулась. Она не хотела, чтобы он увидел слезы в ее глазах, и потому смотрела в окно у него за спиной на слабую тень от Иглы Эйдана.
— Это деликатная тема, Маршалл, но о ней следовало сказать.
Он молчал. Она собралась с духом и проговорила:
— Я сообщу тебе, Маршалл, если окажусь беременна. Если это так, то рожать я, разумеется, приеду в Эмброуз. В противном случае остается нерешенной проблема наследника. Может быть, ты будешь навещать меня раз в месяц. Будем рассматривать твои визиты как случку жеребца и кобылы. Строго для того, чтобы произвести на свет жеребенка.
Он никак не отреагировал на ее вызов, и она помолчала, чувствуя, как ее начинает душить гнев.
— Неужели тебе нечего сказать? Твоя жена покидает тебя, а ты молчишь, будто так и надо. Вам нечего мне сказать, ваше сиятельство? У вас не находится ни одного слова, чтобы остановить меня? Вы не чувствуете себя ни оскорбленным, ни раздраженным, ни даже рассерженным? Вы не позволяете себе никаких чувств, ваше сиятельство?
— Ты не захочешь слышать, о чем я думаю, Давина. Так уж лучше я буду молчать.
— Ты сам себя запер в тюрьме, Маршалл. На сей раз это делают не китайцы.
Он посмотрел на нее в упор.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал, Давина? С воем носился по улицам Эдинбурга, чтобы все указывали на меня как на сумасшедшего?
— Я не знаю, что на это ответить. — Это была правда. — На самом деле, Маршалл, я не знаю ответов на большинство твоих вопросов. Все, что я знаю, — это…
Она вдруг запнулась. Он был не в том настроении, чтобы признаваться в своих чувствах.
— Ты вообще еще не уезжал из Китая. Тюрьма расположена в другом месте, но ты по-прежнему в ней.
Он смотрел на нее не моргая. «Он, наверное, ненавидит меня», — подумала она. Так гонцам, приносящим плохие вести, когда-то отрубали голову.
Она наконец отступила, понимая, что между ней и дверью ничего нет. Ничего между ней и Эдинбургом.
Она ушла, прежде чем он мог увидеть, что она плачет.
Глава 22
— Нора, тебе незачем смотреть на меня таким осуждающим взглядом. Я прекрасно понимаю, что ты обо всем этом думаешь.
— Хорошо, ваше сиятельство, — робко ответила Нора, но Давина видела, что ее горничная раздражена.
— Я была бы тебе благодарна, если бы ты никому не рассказывала в Эдинбурге о том, что происходило в Эмброузе.
— Хорошо, ваше сиятельство.
— В конце концов, кроме меня, это никого не касается.
