Энн Райс - Черная камея
"Она успела от него избавиться", – произнес он, не поднимая головы.
Дед был совершенно убит этими событиями, но больше ни разу не сказал о них ни слова и снова замкнулся в полном молчании.
Что до Пэтси, то она на самом деле пару дней провела в своей комнате под присмотром Жасмин, а затем отправилась в своем новом фургоне колесить с одного деревенского праздника на другой.
Мне стало очень любопытно. Неужели Пэтси немедленно забеременеет только для того, чтобы получить двести тысяч долларов? И каково это – заиметь сестренку или братишку? Я действительно хотел это знать.
Папашка потихоньку начал возвращаться к труду, хлопоча на ферме в одиночку: белил заборы, там, где это было нужно, подрезал азалии, сооружал новые клумбы. Он не только высадил больше, чем прежде, осенних цветов, но изменил весь облик сада, сделав его еще прекраснее. Особенно ему нравилась красная герань, и, хотя она не очень долго цвела в жару, он высаживал много герани на клумбы и частенько отходил назад, чтобы посмотреть издали, как получается задуманный орнамент.
Какое-то время, совсем недолго, казалось, будто все у нас налаживается. Вроде бы радость не совсем исчезла из Блэквуд-Мэнор. Гоблин вел себя хорошо, но его лицо отражало, как в зеркале, растущие внутри меня напряжение и тревогу. Леденящая эйфория дала трещину. Страх вновь завоевывал мой разум.
Чего я боялся? Смерти, наверное. Мне очень хотелось увидеть призрак Маленькой Иды, но этого не случилось, а потом Большая Рамона как-то сказала, что когда люди попадают на небо, то они больше не появляются на земле, если только на то нет особой причины. Мне хотелось в последний раз взглянуть на Маленькую Иду. Я знал, что Милочка никогда не появится, но с Маленькой Идой были связаны особые надежды. Я все время спрашивал себя, как долго она пролежала мертвая в моей постели.
Тем временем жизнь в Блэквуд-Мэнор продолжалась.
Большая Рамона, Жасмин и Лолли, как всегда, идеально справлялись с делами в кухне, даже во время наплыва туристов. Папашка как заведенный продолжал чинить и обновлять все, что ни попадалось под руку, не давая себе отдыха, и к восьми часам вечера замертво валился на кровать.
Большая Рамона старалась как могла всех приободрить, все время что-то пекла по своим "особым рецептам" и даже несколько раз уговорила Пэтси пообедать со мной (в те дни, когда Папашка уезжал по делам), видимо считая, что мне это нужно, хотя на самом деле я не испытывал необходимости в общении с матерью. Приезжали и уезжали интересные гости, тетушка Куин писала прелестные письма, а на Пасху в Блэквуд-Мэнор съехался народ даже издалека. На лужайке стояли столы и играла музыка.
Папашка почти не принимал участия в устройстве пасхального банкета, и все понимали почему. Правда, он появился на празднике, принарядившись в светлый льняной костюм, но все время молча просидел в кресле, наблюдая за танцующими, и выглядел безжизненным, словно душа его давно воспарила. Провалившиеся глаза и желтоватая кожа делали его похожим на человека, удостоенного видения, после которого обычная жизнь потеряла для него всякое очарование.
При одном только взгляде на Папашку у меня перехватывало горло. Паника усиливалась. Сердце начинало биться, как молот, стук его отдавался в ушах. Над головой сияло идеально голубое небо, воздух был теплым, маленький оркестрик играл прелестную музыку, а у меня зуб на зуб не попадал.
В самом центре танцплощадки выплясывал Гоблин, одетый, как и я, в белый костюм-тройку. Он выглядел совсем как настоящий человек из плоти и крови и все время шнырял и лавировал между танцующими. Ему, видимо, было все равно, смотрю я на него или нет. Но потом он бросил на меня взгляд, сразу погрустнел, остановился и протянул ко мне обе руки. Лицо его было омрачено печалью, но на этот раз оно отражало не мои чувства, ибо я дрожал от страха.
"Тебя никто не видит!" – прошептал я едва слышно, и внезапно все вокруг стали для меня чужими, совсем как во время поминальной мессы Линелль.
А может быть, я просто почувствовал себя чудовищем из-за того, что способен видеть Гоблина, который и был единственным действительно близким мне существом, и ничто в целом мире не могло подарить мне утешение или тепло.
Я подумал о Милочке, лежащей в склепе в Новом Орлеане. Интересно, если бы я подошел к воротам склепа, то какой бы запах почувствовал – формальдегида или чего-то другого, мерзкого и отвратительного?
Я направился к старому кладбищу. Оказалось, что там слоняются гости, а Лолли разносит им шампанское. Никаких призраков над могилами я не увидел. Вокруг были только живые. Со мной о чем-то заговорили кузены Милочки, но я их не слышал, ибо в это время представлял, как поднимусь в спальню Папашки, достану из ящика стола пистолет, поднесу его к виску и нажму курок. "Если я сделаю это, страху придет конец", – крутилось в голове.
Тут я почувствовал, как меня обнимают невидимые руки Гоблина и он окутывает меня собою. Я словно почувствовал его сердцебиение и призрачное тепло. Для меня это было не внове. Но в последнее время такие объятия пробуждали во мне чувство вины. Только сейчас они показалось мне чрезвычайно своевременными.
И тогда ко мне вернулась эйфория – та самая дикая эйфория, которая впервые пришла, когда я, заливаясь слезами, покинул больничную палату Милочки.
Я стоял под дубом, гадая, способны ли печальные призраки кладбища видеть гуляющих здесь людей, и плакал.
"Пойдем со мной в дом. – Жасмин обняла меня за плечи и ласково повторила: – Пойдем, Тарквиний, пойдем".
Только в очень серьезных ситуациях наша экономка называла меня полным именем. Я последовал за ней, а она привела меня в кухню, велела сесть и выпить бокал шампанского.
Как всякий деревенский ребенок, я много раз пробовал и вино, и виски, но всегда понемногу. А в тот день, когда Жасмин ушла, я постепенно осушил целую бутылку.
Той ночью меня немилосердно рвало, голова болела так, что, казалось, сейчас расколется. Пасхальная вечеринка закончилась, а меня еще долго выворачивало наизнанку. Большая Рамона стояла рядом, сердито ворча, что Жасмин больше не должна давать мне пить.
10
Прошло несколько недель, и мне стало лучше. Наверное, нельзя беспрерывно ощущать панику – иначе мозг просто не выдержит. Паника накрывает волнами, и тогда нужно убеждать себя, что это пройдет.
Я вернулся к состоянию свинцовой тяжести, с которым умел справляться. Иногда накатывали воспоминания о Милочке, о том, как она пела, как готовила, что говорила по тому или иному пустяковому поводу или что могла бы сказать, а за этим вновь следовал ужас, словно меня кто-то взял и выставил на подоконник девятого этажа.
