Ужасы войны (ЛП) - Каррэн Тим

Но сегодняшний день был особенным. Пока псы терзали старейшину, воины Йемуры заключали пари, споря о том, сколько времени продлится его агония. Охваченные жаждой крови и разврата, они ставили башлыки, набитые серебром, - сумму, достаточную для покупки десятка породистых коней.

Старец Урианхай медленно умирал в муках. Это была еще одна из игр, придуманных Йемурой, чье воображение было столь же темным, сколь и изощренным. Собак не кормили больше десяти дней, и они, обезумевшие от голода, рвали плоть старейшины с неистовой яростью. Его живот был вскрыт, внутренности промыты сладкой смесью молока и меда, чтобы привлечь животных. Теперь четверо псов, вцепившись в его кишки, тянули их в разные стороны, разрывая на части своими окровавленными пастями.

Это было простое, примитивное развлечение, но оно пришлось по вкусу воинам. Йемура, как их вождь, как джагуту-лин-дарга, считал своим долгом ублажать их, и сегодняшний день стал для всех праздником жестокости.

До прихода воинов Йемуры в Хорте насчитывалось около трехсот жителей. Теперь их число сократилось вдвое. Монголы ворвались в город, словно демоны, несущиеся на конях. Они рубили всех, кто осмеливался сопротивляться, выпускали стрелы в неосторожных и беззащитных, не щадили даже тех, кто молил о пощаде.

В общем, набег был удачным.

Йемура, не обращая внимания на последние минуты жизни старейшины и отчаянные крики его людей, объезжал деревню, совершая обход. Он был грозной фигурой в черных пластинчатых доспехах и коническом железном шлеме, с кривым скимитаром в руке. Его образ наводил ужас на всю Азию, воплощая в себе мощь монгольской военной машины XIII века. Повсюду валялись расчлененные тела, словно скошенная пшеница. Головы мужчин и женщин были насажены на заостренные колья. Не менее тридцати урянхайских крестьян болтались на шестах, возвышавшихся на шесть футов над землей. Кровь все еще сочилась из их ран, образуя лужи, которые жадно лизали собаки. Мухи роями кружились над окровавленными лицами, завершая эту картину ада.

И Йемура, восседая на своем коне, с холодным удовлетворением наблюдал за тем, как его воля претворялась в жизнь.

Среди крови и смерти, воины в козьих шкурах, с окровавленными мечами в грязных руках, собирались у костров, сложенных из овечьего и козьего навоза. В тяжелых котлах кипела баранина, разливая по воздуху терпкий, жирный аромат. Они пили кумыс из стальных сосудов – едкое, перебродившее варево из кобыльего молока – и бесцеремонно чесались, изводя вшей, что неустанно терзали их тела. Тушеное мясо было редким наслаждением среди привычной пищи: кислого молока, зайцев, грызунов и полусырой куропатки, которую приходилось есть прямо в седле.

После сегодняшнего дня Хорта перестанет существовать. И Йемура находил в этом удовлетворение – в сокрушении, в уничтожении еще одной пригоршни врагов Великого Xана.

Потеря была ничтожна.

Деревня представляла собой груду глинобитных хижин и примитивных каменных строений, в которых копошились своры человеческих собак – урянхайских неверных, этих грязных существ, прозябающих среди собственного смрада. Со всех сторон Хорту окружал лес высоченных тростников, прорезанный тропами и испещренный диковинными языческими алтарями – грудами наваленных камней, словно бы созданных для проклятий.

Нет, это место было гнойной язвой на теле земли. Его следовало стереть.

Йемура стоял перед грудой мертвых тел, безразлично наблюдая, как несколько его воинов вытаскивают из хижины одинокую женщину. Они насиловали ее по очереди. Ее визжащего ребенка схватили за лодыжки и с силой разбили голову о каменную стену.

- День изобилия для всех, - произнес чей-то хриплый голос.

Йемура обернулся. Перед ним стоял Шрамоликий – могучий, широкоплечий воин в чешуйчатых кожаных доспехах. В одной руке он сжимал окровавленную булаву, другой небрежно оттолкнул с пути детскую голову, катящуюся по земле. Единственный глаз смотрел с мрачным весельем. Второй давно превратился в слепой шрам – след от копья краковского рыцаря, встретившего свою смерть на чешской Ганче.

- Да будет так, - отозвался Йемура.

- Мы забрали волов и коз, уничтожили крестьян, но золото – всего лишь басня.

Йемура помрачнел. Единственной причиной, по которой он привел своих людей в эту богом забытую пустошь, было обещание тайника с сокровищами, спрятанного в Хорте, якобы вывезенных крестоносцами из Святой земли. Золото? Серебро? Никто не знал.

- Мы продолжим поиски, - сказал он, сдерживая нарастающее раздражение. - Остаемся здесь на два дня.

- Как пожелаешь, - усмехнулся Шрамоликий.

В его голосе скользил сарказм. Йемура терпел его лишь потому, что тот был великим воином, ветераном бесчисленных походов. За это он позволял ему говорить своим ядовитым языком.

Пока.

Но если это продолжится – он его вырежет.

* * *

Молчание старейшин деревни привело монгольского царя в ярость. Он был не из тех, с кем можно шутить. Разве не сокрушал он армии полулюдей-полузверей от Византии до династии Сун в своем восхождении к вершинам варварской славы? Разве не прозвали его Черным Клинком Байауда за сотни убитых мужчин, за разрушенные деревни, за женщин-дворняжек, которых он терзал и резал, как скот, за полчища неверных детей, преданных на растерзание?

Так и было.

Неповиновение в любом виде не существовало в его лексиконе.

И потому, когда он потребовал от старейшин Хорты выдать спрятанные богатства, а они лишь покачали седыми головами, это разбудило в нем демона мести – древнего, черного и ненасытного, что жил в темных, безлюдных пустошах его души. Само существование этих людей было для него паразитирующим червем, зарывшимся в его сердце.

Ему хватило одного движения руки, чтобы все исправить.

Дюжина его монголов – ходячие чудовища в кольчугах и залатанных звериных шкурах, жнецы смерти с безжизненными глазами, жестокими лицами и саблями в кулаках – повалили старейшин на землю. И не просто били, а избивали и пинали ногами, понукая и заставляя подчиняться.

Но те молчали.

Они были примером. И останутся им.

Их поставили на колени, руки связали за спиной жилами кетгута, головы прижали к глыбам древнего камня.

Пока жителей деревни удерживали его воины, Йемура, Черный Клинок и создатель трупов, изучал лица старейшин, забавляясь их стонами, судорожным дыханием, молчаливыми молитвами. Ухмыльнувшись, он щелкнул пальцами.

Его палачи подняли окровавленные боевые топоры высоко в воздух.

- За кровь Великого Xана! - загремел их клич.

И топоры рухнули с грубой, звериной силой. Бритвенно-острые лезвия разрубали горло, рвали мышцы, сухожилия, артерии и позвонки. Фонтаны крови взметнулись в воздух. Головы с глухим стуком упали в пыль.

Йемура разразился хохотом. Схватив две отсеченные головы за волосы, он с диким воплем помчался сквозь зной. Поднял их над головой, чтобы все видели. Кровь все еще хлестала из рассеченных глоток. На лицах застыла гримаса ужаса, губы искривились, словно высохшие на солнце черви. Глаза, еще трепещущие перед надвигающейся тьмой, беспомощно вращались в безжизненных лицах.

Мгновение.

Два.

Жизнь угасла.

Он швырнул головы в пыль, отдав их голодным стаям диких собак.

* * *

Йемура направился к окраине деревни, где его воины разбили лагерь. Среди множества палаток он нашел свою - черную войлочную юрту, сотканную из тонкой шерсти яка. Перед тем как войти, он осквернил тело неверного, затем поднял полог и, шагнув внутрь, тщательно закрыл дверной проем кожаным покрывалом.

Вздохнув, он снял доспехи и оружие, затем тяжело опустился на подушку, набитую конским волосом. В дальнем углу сидела Хулгана, его наложница. Она смазывала свою длинную косу прогорклым жиром, растопленным в глиняном горшке. Завидев его, она молча подошла, стянув полумаску, скрывавшую нижнюю часть лица - так поступала она только в его присутствии. Протянула ему тарелку с холодной бараниной и кониной, но он отказался от пищи. Лишь чашу черного айрага осушил залпом.