Эндрю Клейвен - По ту сторону смерти
— Думаешь, я не способен на это?
— Так почему же тогда ты не сделаешь этого? — выпалила она и тут же подумала: «Дура старая!» — Почему? Почему бы тебе не убить меня?
Он попятился. По крайней мере Харпер больше не чувствовала на щеке его дыхание. Она стояла, точно окаменев, тщетно вглядываясь в темноту. Во рту у нее пересохло.
— Дело в мальчике, верно? — спросила она. — Тебе нужен мальчик. Наш сын. Он нужен тебе. Ты хочешь, чтобы он принял твою сторону. В этом все дело? Да? — Яго не ответил. Где он? Харпер нерешительно шагнула вперед. — Если ты убьешь меня, он узнает. Он поймет, чьих это рук дело. Даже если меня собьет машина или убьет молнией, даже если я утону в Темзе или мирно усну вечным сном в собственной постели, он все равно будет знать, что за этим стоишь именно ты. И этого он тебе никогда не простит. Он будет бежать от тебя, как от прокаженного. Ты боишься, что я стану мученицей в его глазах. Он тебе нужен. Ведь так? Ответь мне!
Однако тишину нарушало лишь ее собственное разгоряченное дыхание.
— Якоб?
Ничего. И все же… Все же в окружавшей ее пугающей черной пустоте ощущалось присутствие некоей жизни. Он по-прежнему находился рядом. Крадучись выписывал круги. Приближался, снова отдалялся. Харпер казалось, что она слышит, как шаркают его ступни по каменным плитам пола. Как поднимается над ее головой изогнутый жертвенный нож, который она видела тогда, в аргентинских джунглях. Она готова была поклясться, что слышит, как стальное лезвие рассекает пустую мглу.
— Якоб! — крикнула она, почувствовав животный страх. Трость выскользнула у нее из пальцев и с грохотом откатилась в сторону. Харпер принялась лихорадочно рыться в собственной сумке. Настоящая свалка! Футляр от очков. Пудреница. Губная помада. Какие-то салфетки. Чеки. Ключи. Половинка батончика «Твикс». Наконец она нащупала спичечный коробок. Дрожащими пальцами вынула спичку. Чиркнула о ноготь большого пальца… Тени прыснули по углам, точно крысы. Огонек ненадолго выхватил из тьмы круглую стену, головы с искаженными адской мукой лицами, каменные изваяния рыцарей на полу. Устремленный ввысь, теряющийся в темноте неф. Где-то вдалеке алтарь, тусклое мерцание витражей…
Пусто. Кроме нее, в церковном приделе не было ни души.
— Ну и ну! — прошептала Харпер.
Она подхватила трость и поспешила прочь из проклятого места.
8
Когда Харпер добралась до дома и сняла в холле шляпу и плащ, ее ноги подкашивались от усталости. Поднимаясь по лестнице, она вынуждена была остановиться, чтобы передохнуть. С минуту она не двигалась, ухватившись за перила и прислонившись к стене.
Достигнув площадки третьего этажа, она замерла и заглянула в приоткрытую дверь, которая вела в комнату Бернарда. Бернард спал. В глазах Харпер появилось несвойственное ей выражение сентиментальной грусти и материнской нежности.
У кровати возвышалась бутылка «Гилбиз»; в пепельнице лежало несколько окурков: от них явно тянуло марихуаной. Бернард понимал, что все это выглядит ребячеством. Однако он чрезвычайно редко спал в собственной постели, а потому опасался, что это обстоятельство выдаст его с головой, — он не хотел, чтобы Харпер видела его слабость, не хотел, чтобы она догадалась, что он беспокоится за нее и что он напуган.
Потому-то он и решился на маленькую мистификацию. Со спиртным и наркотиками. Оставил включенным стоявший в изножье кровати телевизор, на экране которого теперь мелькали беззвучные картинки. Сам же принял предсмертную позу Чаттертона[45], в которой поэт был изображен на известной картине: тело распростерто на кровати, рука эффектно свисает к полу. Из открытого рта Бернарда доносилось убедительное похрапывание. Из-под полуопущенных ресниц он видел, как Харпер остановилась, как заглянула в комнату, как странно посмотрела на него. От глаз Бернарда не укрылось, какой изможденный у нее вид. Ни единый мускул не дрогнул на его лице, хотя в душе он трепетал от ужаса и возбуждения: она видела его!
Харпер поднялась в мансарду. В свою келью. Шкаф, забитый книгами, разбросанные повсюду старые газеты, фотографии. Узкая кровать, кресло-качалка. Избавившись от трости и сумки, она неуклюже наклонилась, чтобы зажечь огонь в газовом камине, затем, тяжело вздохнув, опустилась в кресло, устремив задумчивый взгляд на синие язычки пламени.
Кресло плавно покачивалось. У Харпер мелькнула мысль: а не поплакать ли ей в одиночестве, не оплакать ли свои грехи, свою слабость, свою неудавшуюся жизнь. Но даже на это у нее не осталось сил. Она слишком устала. И скорбь ее была слишком глубока, чтобы слезы могли утишить ее. А кроме того, ей еще предстояло кое-что сделать.
Она наклонилась и подняла с пола сумку. Достала трубку, табак. Затем извлекла конверт, который перекочевал в сумку из кармана плаща. Вынула из конверта рукопись и водрузила ее на колени.
«Что ж, по крайней мере ему также свойственно ошибаться», — с мрачным удовлетворением подумала Харпер. Он был уверен, что все копии рукописи уничтожены. Но дух Монтегю Роудса Джеймса спутал ему все карты.
Харпер поправила очки. Сунула в рот трубку. Не спеша раскурила. Покачиваясь в кресле, она вспомнила слова Яго: Я был здесь задолго до того, как в океане зародилась жизнь, и останусь здесь, когда земля обратится в пустыню, усеянную костями. Странные слова. Напыщенные. Глупые. Но от них веяло леденящим холодом.
Было тихо, только мерно поскрипывали разболтанные шарниры кресла-качалки. Тук-тук, тук-тук.
«Тайный механизм истории», — подумала Харпер.
И углубилась в чтение.
VII
ИСПОВЕДЬ МОНАХА
Я умираю. Ошибки быть не может. Те же серые пятна, которые предшествовали гибели двух других, теперь появились и у меня. На правой руке они уже покрывают кожу от кончиков пальцев до запястья, на левой — до самого локтя. И они ползут выше. Будучи свидетелем гибели моих сотоварищей, я не сомневаюсь, что мне суждено разделить их печальную участь: я обречен на медленное, мучительное разложение и на снедающее разум раскаяние. Прошло всего пять лет, как мы вступили в сговор, а ужасный процесс тления уже свел в могилу Уильяма и Ансельма. Я еще жив и имею возможность рассказать обо всем лишь благодаря природной хитрости и умению обращаться с женщинами, а также благодаря участию того, кто останется безымянным, если только тело его не вытащат из могилы, чтобы сжечь и не осквернять им освященную землю.
Впрочем, теперь мне все равно. То, что я принимал за вечное спасение, оказалось лишь отсрочкой. Осталось недолго. Мне уже не удовлетворить ненасытного аппетита камня. Даже если бы у меня была еще хота толика решимости — которой нет, — мне просто не хватит времени.
