Оксана Ветловская - Имперский маг
Штернберг ощутил зарождающуюся волну чужой чувственности, багряным сполохом всколыхнувшую полумрак комнаты и заставившую вздрогнуть самую сердцевину каждого его нерва, — и подумал, что, пожалуй, ни брезгливость по отношению к мутной, захватанной ауре гетеры, ни отвращение к данному виду плотских ублажений не помешают ему вполне сносно пройти весь путь по накатанной другими колее, — но всё же что-то его останавливало. Даже не столько назойливый ворох тех однообразных картинок, которые он успел подглядеть, случайно или нарочно, за всю свою жизнь и которые теперь листопадом кружились в памяти. Дело было в другом, в каком-то необъяснимом неприятии происходящего, связанном с чётким образом, непрошенно водворившимся в ещё не полностью одурманенном сознании: вот сейчас, за этим плотно зашторенным окном, за густой завесой снега стоит гимназист-очкарик в хорошо сшитом, но уже коротковатом пальтишке, в колючих шерстяных гольфах, с угловатым ранцем за спиной, расчётливый тринадцатилетний пакостник, продавец подростковых грёз, стоит и деловито дожидается очередной порнографической карточки в свою коллекцию. И страшно не хотелось так покорно, так автоматически предоставлять этому презрительному паршивцу его дешёвый ходкий товар. К тому же стоит лишь вообразить двойное, далеко не только водочно-пивное, тяжелейшее похмелье, которое будет поджидать утром, столь грязное и гнусное, что жить не захочется. Если уж сейчас так погано… Клин клином, советовал Валленштайн. А, к чёрту его.
Штернберг нашарил на столе очки, рывком поднялся с кресла, довольно грубо оттолкнув возившуюся с тугими пуговицами его кителя женщину, и размашисто подошёл к окну. За портьерой ничего не было видно, кроме тёмных крыш, припорошённых сухим снегом, но за ними мерещилась тощая голенастая фигурка, такая, какую он когда-то видел в тяжёлых сумрачных зеркалах возле раздевалки в гимназии.
Он тряхнул головой и решительно направился к двери.
— Куда вы? — воскликнула женщина — удивлённо, уязвлённо, разочарованно.
— Простите, — в замешательстве пробормотал он, почувствовав, что сильно оскорбляет её своим преждевременным уходом. — Я не знаю, как объяснить… Я не должен… Простите. Ах, да. — Он похлопал себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда задевал бумажник.
Женщина правильно истолковала его суетливые движения.
— Не надо, — резко сказала она, поправляя приспущенное с плеч платье. — Не за что.
— Простите, — совсем сконфуженно повторил он, шагнул за порог, тихо прикрыл за собой дверь — и будто и не было его.
Женщина присела на угол кровати. Ей почему-то нисколько не хотелось выкрикивать тех хлёстких ругательств, какими она не преминула бы сопроводить унизительное бегство такого вот слабака. Прежде к ней, бывало, приходили молоденькие офицерики, трясущиеся, ровно целочка, зажатая в переулке компанией пьяных солдат, — позже с такими она предпочитала не связываться, а тут бес дёрнул. Было очень холодно, очень пусто. Она поднесла к лицу руки, ещё хранившие летнее тепло нагретых солнцем сосновых стволов, жаркого песка, горячей сухой травы на опушке, огромных камней у лесной реки. Казалось, на ладонях осталась золотая пыльца. Женщина опустила голову и беззвучно заплакала от обиды, непонятной ей самой, но столь острой, какие она переживала только в детстве.
Штернберг в накинутой на плечи шинели и в набекрень надетой фуражке вышел на заснеженную улицу. Занималось сумрачное утро. Вполне твёрдыми шагами он двинулся прямо посередь мостовой в сторону зари, его подкованные сапоги громыхали по обледеневшей брусчатке, редкие машины его объезжали, а полицейские от него шарахались. Так он дошёл до старинного, громоздкого, с густо зарешеченными полуподвальными окнами особняка на Бриннер-штрассе, где располагался гестаповский отдел охотников за экстрасенсами.
Бригаденфюрер Зельман, в это утро приехавший на службу пораньше, сразу за входной дверью почувствовал тяжёлый спиртной дух и собрался было учинить допрос часовым, но тут же понял, что зря на них грешит: у входа в вестибюль стоял, слегка покачиваясь, долговязый эсэсовец в накинутой на плечи огромной чёрной шинели и страшнейшей руганью буквально в стену вколачивал ошарашенного бедолагу, проверявшего документы. На очередное возражение дежурного эсэсовец так шарахнул кулаком по деревянному переплёту кабинки, что одно стекло треснуло. Стол дежурного по ту сторону перегородки вдруг вспыхнул бешеным пламенем.
— Бог мой, Альрих, — изумился Зельман. — Что вы здесь делаете?
Штернберг обернулся. Лицо его было иссиня-белым, а губы — сизыми, как у насмерть замёрзшего в снегах под Москвой.
— Доброе утро, генерал, — с трудом выговорил он, едва ворочая непослушным языком. — Мне надо к вам. А этот идиот меня не пускает.
— Ради всего святого, что у вас за вид? Что с вами стряслось, откуда вы взялись такой?
— Штернберг развёл руками; перчаток у него не было, ногти, обычно ярко-розовые, имели трупный тёмно-фиолетовый оттенок.
— А вы разве сами не видите, только что вернулся со всеимперского съезда Союза Германских Алкашей, — осклабился он.
Зельман молча покачал головой, ему недоставало слов.
— Ну, чего вы там встали столбом? — Он постучал тростью в стекло кабинки дежурного. — Пропустить немедленно. И потушить огонь — или вы хотите, чтоб сгорело всё здание? — прибавил он таким тоном, будто дежурный являлся виновником возгорания.
Часовой, не спуская глаз с жуткого видения в чёрной фуражке, попятился и ладонью вдавил кнопку, разблокировавшую вращающуюся дверь. Зельман подтолкнул Штернберга в спину.
— Пошевеливайтесь, герой кабака…
Миновав дверь, Штернберг направился к лестнице тяжеловесной, несколько валкой, но весьма уверенной походкой.
— Ну вы даёте, ну орёл, рыцарь бутылки, — распекал его Зельман, пока они поднимались по высокой лестнице на второй этаж. — Не ожидал я от вас такого позорища, Альрих, уж никак не ожидал. Надрались как свинья, хлеще фельдфебеля из похоронной команды.
— А я нисколько и не пьян, — заявил Штернберг. — Хотел бы я, дьявол меня забери, быть пьяным. Но я, оказывается, даже напиться толком не способен, понимаете? Я тр-резв как стекло. Я знаю, кто я, знаю, кто вы, знаю, где нахожусь и отчего пил. А знаете, сколько я выпил? Вы не поверите. У меня вместо крови чистый спирт. Хотите попробовать? — И Штернберг с глупым гоготом достал из ножен эсэсовский кинжал и поднёс к запястью.
— Прекратите валять дурака, — рассердился Зельман. Он схватил Штернберга за руку и выкрутил клинок из его холодных как лёд, окоченевших пальцев.
