Ф. Коттэм - Темное эхо
В результате мы отсутствовали пять суток вместо ранее запланированных двух. Я позвонил Сузанне, чтобы предупредить об изменении плана. Она отвечала каким-то странным, непривычным тоном. Возможно, всему виной атмосферные помехи, с которыми плохо справлялся мой мобильник, хотя вряд ли дело в этом. Наверное, она была неприятно удивлена. Я так и знал, что ей не по вкусу придется авантюра с «Темным эхом».
Самой примечательной вещью во всем этом вояже был тот сон, что приснился мне на борту. После швартовки в Дан-Лири я сошел на берег и пешком добрался до Сэнди-коува, чтобы в наступающих сумерках поплескаться в «Сорокафутовой купальне». Отец остался на судне. Их с матушкой медовый месяц прошел в Дублине, так что, сойди он на берег, слишком яркие воспоминания ввергли бы его в меланхолию.
Во сне я увидел Гарри Сполдинга на пару с Майклом Коллинзом. Они были в военной форме — в великолепных, щегольских мундирах — и стояли на скалах над «Сорокафутовой купальней» в лучах утренней зари. Свет, отражавшийся от воды у подножия утесов, искрился на их латунных пуговицах и пряжках, лаская начищенную кожу сапог. Ни тот ни другой не захватили с собой секундантов. Не присутствовал официальный арбитр, так же как и врач с черным хирургическим саквояжем. Они пришли в одиночку. И я знал их целью была дуэль, причем по строгому протоколу. Коллинз непринужденно насвистывал некую мелодию, крепя деревянный приклад к рукояти парабеллума Сполдинг, поглядывая на него, улыбался, покамест сам заряжал свой крупнокалиберный кольт, который носил в кобуре портупеи. И вот подготовка завершилась. Щелкнули взведенные курки. В морозном воздухе я видел пар их дыхания; они стояли боком друг к другу. Вновь зима в моем сне про купальню. И призраки дышали как живые люди. Грохот обоюдных выстрелов разбудил меня прежде, чем я смог понять, чья честь оказалась удовлетворенной, чья сатисфакция одержала верх в этой странной пародии на конфликт…
Сузанна с ходу отмела мое предложение провести романтический вечерок в хорошем ресторане накануне отплытия в Америку. Она заявила, что такие прощания слишком уж формально обставлены и тем самым могут навлечь беду на путешествие. Лучше просто сходить в «Мельницу» и пропустить там по стаканчику после нашего обычного ужина. Это меня удивило. Я не знал, что Сузанна так серьезно верит в удачу или невезение. Мне всегда казалось, что она лишена какой-либо склонности к суевериям. Так сказать, человек, который видит лишь черное и белое, тяготеет к определенности и сторонится даже намека на неясность. А впрочем, никто не знает и не может знать другого человека полностью, как бы нам ни хотелось обратного. Такова уж наша слабая черта: вера в доскональное понимание чужого характера. Подобное отношение придает нам уверенность, убаюкивает чувством безопасности, которого мы так естественно жаждем, когда находимся рядом с другими. И чем больше ценим мы их присутствие в нашей жизни, тем глубже, как мне кажется, впадаем в этот корыстный грешок самообмана.
Как бы то ни было, в «Мельницу» мы отправились, но застольная беседа вышла натянутой, а молчание — неловким. Кажется, она хотела мне что-то сказать, но так и не решилась. В общем, мы остановились на привычных и надежных банальностях. Я поздравил ее с успехом документального сериала про Коллинза. К тому моменту в эфир вышла уже вторая часть, и реакция критиков была в своем большинстве положительной. Наверное, не следовало об этом заводить разговор, потому как внештатный контракт Сузанны с Би-би-си через несколько недель подходил к концу и ей заявили, что продления не будет. Продюсер оказался мстительным малым, когда речь заходила о неприязни, и его вклад в ежеквартальную аттестацию моей подруги оказался до того недоброжелательным, что перевесил все прочие доводы.
Словом, весь вечер мы в основном просидели молча, иногда прихлебывая выпивку под песни Марвина Гея, Билли Пола и аналогичных исполнителей, которые тянули свои слезливые баллады эпохи 70-х, пока я маялся, чего бы такое сказать в утешение, а Сузанна, надо полагать, маялась в ожидании утешительной затяжки табаком.
По возвращении домой любовью мы не занимались, и вот об этом я горько сожалею. Я всегда возбуждался от дрожания пружин матраса, когда гибкое и стройное тело Сузанны проскальзывало ко мне под пуховое одеяло; не была исключением и та ночь. Но между нами возникла какая-то стена отчужденности, сложная и непреодолимая. К моему стыду и отныне вечному разочарованию, я притворился, что сплю, пока наконец так оно и не случилось на самом деле. Утро очень удачно застало меня врасплох, и я едва урвал минутку для прощального поцелуя перед отъездом. И ведь как сильно я ее любил… Да и сейчас тоже люблю, готов умереть за нее.
Мы — отец и я — вышли на борту «Темного эха» из саутгемптонской гавани. Без фанфар. Не было и рыданий на пристани. Никто не махал нам платочком, когда мы подняли якорь и отдали швартовы. Возможно, в качестве исходной точки отплытия Плимут подошел бы лучше, коль скоро отец как-то раз уподобил себя Дрейку. Впрочем, вряд ли всерьез. Я следил за тем, как за кормой тает пристань, пока отец стоял у штурвала, а старательный небольшой дизель все ближе подводил нас к открытой воде, что лежала за границей фарватера, плотно забитого судами. И тут мне почудилось, что там, на берегу, кто-то стоит, провожая нас взглядом. Невысокая, одинокая фигура с бледным, неподвижным лицом под гривой растрепанных ветром, рыжевато-соломенных волос. Нахмурившись, я посмотрел на отца, убедился, что он вовсю занят своим рулевым ремеслом, после чего спустился в каюту, где позаимствовал его подзорную трубу с письменного стола. Торопливо взбежал по трапу на палубу, вытянул складной тубус и направил объектив на замерший, крохотный силуэт. А он взял и тут же поднял подбородок, словно смотрел мне в лицо. Вот этого человека мы звали Питерсеном; вот его белый священнический воротничок над черной сутаной; от ветра на краю моря волосы трепещут, на них уже нет привычной шерстяной шапочки.
Говорят, люди не обладают памятью на боль. Думаю, то же самое справедливо и в отношении страха. К моменту начала нашего трансатлантического вояжа я успел дистанцироваться от собственной боязни перед «Темным эхом». Видимо, все дело в той прежней, зимней погоде. Зато к тому моменту, когда мы отплыли, оставив сушу позади, наступило лето. Время, которое принадлежит миру света и тепла. Имелись, правда, кое-какие знаки, что не так все просто с этой лодкой и нашими амбициями на ее борту. Оставалась неразгаданной тайна Питерсена, да и про подозрительность и враждебность Сузанны тоже забывать нельзя. И тем не менее, утверждаю я, наша память на страх столь же дырява, как и память на боль. Мы прогрессируем от кротости до нахальства, не задумываясь о выживании или благоразумии, потому что алчем жить полной жизнью и наслаждаться чувствами и приключениями до отказа.
