Энн Райс - Вампир Арман
Кровь наполнила меня до такой степени, что я больше не мог ее принимать. Я стоял перед моем господином. В его лице я заметил лишь намек на усталость, лишь слабую боль в глазах. Я впервые увидел в его лице настоящие линии его прежнего человеческого облика, мягкие неизменные морщинки в уголках складок его ясных глаз.
Складки его мантии заблестели, ткань переливалась на свету при малейшем его жесте. Он поднял палец. Он указывал на «Шествие волхвов».
– Теперь твоя душа навеки прикована к твоему физическому телу, – сказал он. – И ощущениями вампира, вампирским зрением, осязанием, вкусом и обонянием ты познаешь весь мир. Не отворачиваясь от него во мрачных глубинах земли, но открывая объятья его бесконечному великолепию ощутишь ты конечное величие творений Господа и его чудес, в его божественном снисхождении, воплощенном в деяниях людей.
Облаченные в шелка многочисленные участники «Шествия волхвов» двигались. Я снова услышал стук подков по мягкой земле и шарканье обуви. Мне опять показалось, что я слышу, как скачут по горному склону собаки. Я увидел, как поросль цветущего кустарника качается под тяжестью задевающей ее золоченой процессии; я увидел, как с цветов слетают лепестки. Чудесные звери резвятся в густом лесу. Я увидел, как гордый принц Лоренцо, сидя верхом на коне, повернул ко мне юное лицо, в точности как мой отец, и посмотрел на меня. Мир за его спиной простирался далеко-далеко, мир каменистых скал, охотников на гнедых жеребцах и скачущих, танцующих псов.
– Он ушел навсегда, господин, – сказал я, и как же гладко и звонко звучал мой голос, откликаясь на все, что я видел.
– Что ушло, дитя мое?
– Русская земля, страна диких степей, мир с темными ужасными кельями в сырой матери-земле.
Я поворачивался из стороны в сторону. От многочисленных горящих свечей поднимался дым. Воск сползал вниз и капал на держащие их серебряные подсвечники, капал даже на безупречно чистый мерцающий пол. Пол стал как море, неожиданно прозрачным, шелковым, а наверху на бескрайнем прекрасном голубом потолке плыли нарисованные облака. Казалось, эти облака источают туман, теплый летный туман, состоящие из смеси суши и моря.
Я вновь посмотрел на картину. Я двинулся по направлению к ней и раскинул руки ей навстречу, я долго разглядывал белые замки на холмах, тонкие ухоженные деревья, неистовую возвышенную пустыню, так терпеливо ожидавшую медлительного приближения моего кристально-чистого взгляда.
– Сколько всего! – прошептал я. Никаких слов не хватит, чтобы описать густые коричневые и золотые оттенки бород экзотичных волхвов, или игры теней в нарисованной голове белой лошади, верблюдов с изогнутыми шеями, или ярких раздавленных цветов под беззвучно шагающими ногами.
– Я вижу всем своим существом, – вздохнул я. Я закрыл глаза и прислонился к картине, идеально воссоздавая в уме все подробности, как будто моя голова превратилась в эту комнату, стены которой разрисовал и расписал я сам. – Я вижу ее, ничего не упуская. Вижу, – прошептал я.
Я почувствовал, что господин обнял меня сзади. Он поцеловал мои волосы.
– Ты сможешь еще раз увидеть зеркальный город? – спросил он.
– Я могу его вызвать! – воскликнул я. Я откинул голову ему на грудь и повертел ей из стороны в сторону. Я открыл глаза и выхватил из буйной картины те самые краски, которых мне не хватало, и воссоздавал в воображении этот огромный город из кипящего, бурлящего стекла, пока его башни не пронзили небеса. – Вот он, ты его видишь?
Я, смеясь, описал его потоком сбивчивых слов, блестящие зеленые, желтые и синие шпили, сверкавшие и дрожащие в божественном свете.
– Видишь? – воскликнул я.
– Нет. Но ты видишь, – сказал господин, – и это больше, чем достаточно.
В тусклых покоях мы оделись в траурно-черные цвета. Никаких сложностей, все вещи утратили свою прежнюю форму и сопротивляемость. Казалось, нужно всего лишь провести пальцами по камзол, чтобы он застегнулся.
Мы поспешили вниз по лестнице, которая, казалось, таяла у меня под ногами, и вышли в ночь.
Взобраться по скользким стенам палаццо было просто ерундой, снова и снова цепляться ногами за трещины в камне, балансируя на пучке папоротника или лозы, протягивая руки к оконным решеткам, и наконец потянуть за решетку и открыть ее, очень просто, а с какой легкостью я уронил металлические прутья в сверкающую зеленую воду! Как приятно видеть, как она тонет, как плещется вода, принимая опускающийся груз, как мерцает в воде отражение факелов.
– Я же упаду в воду.
– Идем.
Внутри, в комнате, из-за письменного стола поднялся человек. От холода он закутал шею шерстяной тканью. Его широкое темно-синее одеяние окаймляла жемчужно-золотая полоса. Богач, банкир. Друг флорентинца, не оплакивающий свою потерю над толстыми листами пергамента, но высчитывающий неизбежные барыши, так как все его партнеры, очевидно, погибли от клинка и яда в частном обеденном зале.
Понял ли он теперь, что это сделали мы, человек в красном плаще и мальчик с каштановыми волосами, появившиеся через высокое окно четвертого этажа морозной зимней ночью?
Я набросился на него, словно он был любовью всей моей недолгой жизни, и развернул шерстяную ткань, скрывавшую артерию, откуда мне предстояло пить кровь.
Он умолял меня остановиться, назвать мою цену. Каким неподвижным казался мой господин, пока тот человек умолял, а я игнорировал его, нащупывая большую, пульсирующую, неотразимую вену, господин следил только за мной.
– Ваша жизнь, сударь, я должен ее забрать, – прошептал я. – У воров сильная кровь, не так ли, сударь?
– О мальчик, – вскричал он, и вся его решимость рухнулся, – неужели Господь посылает правосудие в таком неподходящем виде?
Эта человеческая кровь оказалась острой, едкой и странно противной, приправленная выпитым вином и травами съеденного ужина, почти фиолетовая при свете ламп, пролившись мне на пальцы, прежде чем я успел облизать их языком. После первого глотка я почувствовал, что его сердце остановилось.
– Мягче, Амадео, – прошептал господин. Я отпустил его, и сердце забилось снова.
– Вот так, пей медленно, медленно, пусть сердце перекачивает в тебя кровь, да, да, и мягче пальцами, чтобы не причинять лишних страданий, поскольку хуже судьбы он и представить себе не может – он знает, что умирает.
Мы вместе пошли по узкой набережной. Не нужно было больше удерживать равновесие, хотя мой взгляд затерялся в глубинах поющей, плещущейся воды, набиравшей скорость в многочисленных заключенных в камень соединенных между собой каналах. Мне захотелось потрогать мокрый зеленый мох на камнях.
Мы остановились на маленькой площади, опустевшей, перед угловатыми дверьми высокой каменной церкви. Они уже запирали. Все окна были затворены, все двери заперты. Вечерний звон давно пробил. Тишина.
