Николай Норд - Избранник Ада
– А-а…
Я подвинул пачку «БТ» Васе, но тот отмахнулся и с какой-то ватной, похмельной усталостью, все же, продолжил говорить, но как-то тихо, так что мне пришлось напряженно прислушиваться и хотелось найти где-нибудь рупор и вставить ему в рот:
– Тут вот какое дело получилось, Колек. Когда лешаки убрались себе восвояси, я от паралича отходить стал и пошел за корытом в сарай – постирушки штанам сделать. Потом, разделся и сам помылся из бочки с водой. И уж потом пошел в избу. И тут только увидел – ЧТО мне лешачиха на крыльце оставила. Там была бутылка водки, пачка папирос и монетка блеснула – подобрал. Понял, что это они так со мной за лисапед рассчитались. Ну, я эти товары домой занес, свет включил – и у меня глаза на лоб полезли. Во-первых, монета была золотой – царский червонец с Николашкой. Во-вторых, папирос я таких сроду никогда не видел, назывались они, как щас помню: «Любовь цыганки» – такая пачка, с нарисованной на ней какой-то Кармен, и написано все дореволюционными буковками. Ну, а самое главное – это водка в граненой бутылке и тоже со старинными буковками: «Царская № 0». О как! Я ведь точно такую же бутылку в могиле отца Бормочихи видел, когда ее раскапывал.
– Ты? Могилы?! – тень подозрения на Васины нехорошие дела мелькнула в моем мозгу и тут же угасла – не мог этот рубаха-парень просто так по могилам мародерничать, видно от худой жизни до такого дела дошел.
– Да было дело, только ты не пдумай чего. Ну, там где наше кладбище, там с одного его края о прошлом годе начали фундамент под облбольницу рыть. А перед этим всем в деревни объявили, мол, кто желает кости своих померших родных от безобразий фундамента убрать, пусть выкапывает их и перезахоранивает. Ну, нашлось несколько таких человек и Бормочиха в ихнем числе.
А надо тебе сказать, Колек, что Бормочихой ее не всегда звали, только последние годы, а так она – Екатерина Иннокентьевна. И раньше, до пенсии, она библиотекарем в нашей школе работала. А школа та до революции была «Торговым Домом Шумилина и К°» и ее родным домом. Ее отец – Иннокентий Шумилин – знатным купцом был на всю Сибирь. Торговлю по всей Оби вел: с низовьев ему пушнину везли, с Алтая – зерно, муку. Помер как раз перед революцией, не успел принять на себя позора разграбления награбленного. Ну, советская власть, конечно, и дом, и богатства его прибрала себе, а Бормочиху – она единственная дочь была в семье, мать-то ее в Париж с каким-то генералом еще раньше сбежала – выселила. Дали ей домик рядом со школой, там раньше сторож ихний жил. Так она потом и прожила одинокой всю жизнь, потому как гордая была, и краснозадых полагала себе не ровней.
Василий взял бутылку, вытряхнул несколько оставшихся капель перцовки в рот, но это не вдохновило его. Он встал, юркнул во вторую комнатушку и принес оттуда флакончик «Тройного одеколона», заполненный на треть.
– Будешь-нет? – Спросил он меня и, не дожидаясь моего ответа, забулькал его в свой рот.
Потом шумно выдохнул в сторону, что не помешало распространиться по комнате удушающему цветочному запаху, и выпил сырое яичко, после чего, оживившись, продолжил:
– Фу, какая гадость, не могли его поприятней для пищеварения сделать, что мы – скоты какие, пить такую невообразимую заразу… Ну ладно, не в том дело. Так вот, Бормочиха решила выкопать кости отца свово и перезахоронить. Подрядились на это дело трое нас мужиков из деревни – за два литра ее убойного самогона. Могила отца ее богатая была и стояла рядом с поповской. Памятник мраморный с крылатым ангелом – крылья-то, правда, ему пионеры поотбивали – цветник, под цветником оказалось надгробие мраморное, тяжелое. Мы его ломами втроем кое-как сдвинули. Под плитой гроб был, видать с мореного дуба – нисколько не протрухлявил. Ну, открыли мы гроб, а там одни кости от покойника остались целыми, да еще борода его седая. Но что самое интересное – там, в гробу, лежала запечатанная бутылка точно такой же водки, что и лешаки мне потом оставили.
Тут Бормочихе что-то не понравилось, она кинулась к черепу – трясь его, а оттуда золотой червонец выпал, опять такой же, как и мне достался. Она снова за черепушку взялась и ну ее трясти и так, и этак, наверное, думала, что череп полный червонцев должен быть. Но ничего больше не вытрясла. Потом, как бы сама себе, пробормотала, как всегда делала: «Странно все это, я собственными руками папе на глаза две монетки положила и две бутылки водки, с каждого боку – по бутылочке, он эту водочку любил. И еще папирос пачку… И могила, вроде, целая, нетронутая, а вещи попрападали…».
Мы ее стали допытываться о подробностях, но так и не добились от нее ничего больше. Хотели ту водку из могилы у нее выпросить, попробовать, какая лучше: нынешняя или ранешняя? Но она не дала – только свой проклятый самогон поставила. Кости отцовы сложила в фанерный ящик от посылки почтовой и унесла домой. А уж куда потом их дела – не знаю, говорят, у себя во дворе схоронила, да это не моего ума дело.
– Да, это странно, если могилу никто не трогал… Сами по себе испарились вещички ее что ли? – искренне удивился я.
– Что могилу не трогали – факт! – убежденно произнес Вася. – Бормочиха всю свою жисть за могилой ухаживала, цветочки сажала, если бы что случилось непотребное – так заметила бы, ясно дело.
– Погоди-погоди… Так это что ж получается, лешаки ее добро унесли? Но как?
– Вот тут-то, Колек, и есть самая большая загадка века для меня! Сам ума не могу приложить – как? Вот и решил пойти к Бормочихе. Отдать ей ее вещички, то бишь – продать. Конечно, мне страсть как хотелось самому водочку попробовать, но подумал, что за нее с Бомочихи литр самогону смогу выручить, за папироски – еще пол-литра, а это переведи-ка на литро-градусы, скоко получится? То-то! Ну, а за червонец – деньги хотел получить да новый лисапед купить, ведь государство за клад только двадцать пять процентов дает, а хватит ли того на лисапед?
В общем, поутрянке встал и пошел к Бормочихе. Та вещи признала, историю мою выслушала внимательно, но комментариев своих не комментировала, промолчала. Самогону без разговоров дала полтора литра, а за монету – сотню токмо, сжадничала. Но я тово тогда не знал, потом у умных людей спросил: сколько, мол, нынче за червонец царский получить можно? Сказали, что и все сто пятьдесят рубликов можно было бы заграбастать. А я тогда снова к Бормочихе пошел и стал требовать пятьдесят рублей, но только литр самогона еще выпросил – а чо с нее больше взять? Лисапед, правда, я так и не купил: как-то деньги ушли быстро, как скрозь пальцы, невесть куда.
А Джульбарс мой с той поры смирнехонький стал – тише воды, ниже травы, ни на кого не лает, не кусает. Но не выгонишь же его со двора, жалко – десять лет вместе горе мыкаем. Кормлю, вот, скотину неблагодарную, почитай, на пенсию досрочно отправил.
