Клайв Баркер - Имаджика: Пятый Доминион
— Что это с вами, мужиками, происходит? — неожиданно для самой себя спросила она. — Вы так легко теряете голову.
— Это потому, что участь нашего пола гораздо трагичнее, — ответил Честер, — Господи, женщина, неужели ты не видишь, как мы страдаем?
— Честно говоря, нет.
— Ну так вот, мы страдаем. Уж поверь мне.
— Существует какая-нибудь причина или это страдание ради страдания?
— Мы закупорены, — сказал Клейн. — Ничто не может проникнуть в нас.
— О женщинах можно сказать то же самое. Так в чем же…
— Женщин ебут, перебил Клейн, произнеся последнее с пьяной старательностью. — Конечно, все вы скулите по этому поводу, но вам нравится. Признайся, что нравится.
— Стало быть, все, что надо мужчинам, — это чтобы их трахнули. Я правильно поняла? Или ты имел в виду только себя лично?
Эти слова Юдит вызвали смешки у тех, кто оставил свою болтовню, чтобы насладиться ее фейерверком.
— Ты поняла неправильно, потому что плохо слушала, — парировал Клейн.
— Я слушала. Просто ты несешь какую-то чепуху.
— Возьми, к примеру, Церковь…
— Трах-тара-рах твою Церковь!
— Нет уж, послушай! — сказал Клейн сквозь зубы. — Я здесь не собираюсь яйцами звенеть. Как ты думаешь, почему мужчины изобрели Церковь, а? Ну скажи!
Напыщенная торжественность его тона настолько разъярила Юдит, что она оставила его вопрос без ответа. Он невозмутимо продолжил педантичное объяснение, словно обращенное к непонятливому студенту:
— Мужчины изобрели Церковь затем, чтобы принять в себя благодать Христа. Чтобы в них мог войти Святой Дух. Чтобы перестать быть закупоренными. — Закончив лекцию, он откинулся на спинку стула и поднял стакан. — В водке — истина, — провозгласил он.
— В водке — дерьмо, — отозвалась Юдит.
— Это очень на тебя похоже, не правда ли? — пробормотал Клейн. — Когда тебя наголову разбили, ты начинаешь оскорблять противника.
Юдит раздраженно отмахнулась от Клейна и повернулась к нему спиной, но у того осталась в запасе еще одна отравленная стрела.
— Вот так ты и довела моего Блудного Сынка до сумасшествия? — сказал он.
Уязвленная этими словами, она вновь повернулась к нему:
— Он здесь абсолютно ни при чем.
— Ты хотела узнать, что значит быть закупоренным! — сказал Клейн. — Так вот тебе пример. Он окончательно сдвинулся, тебе это известно?
— Какое мне дело? — сказала она. — Если он хочет, чтобы у него съехала крыша, то никто ему не будет в этом мешать.
— Как это гуманно с твоей стороны.
При этих словах она встала, зная, что еще чуть-чуть — и она окончательно выйдет из себя.
— Впрочем, у Блудного Сынка есть уважительная причина, — продолжал Клейн. — У него анемия. Крови хватает или только на мозг, или только на член. Когда у него встает, он не помнит даже своего собственного имени.
— Да что ты говоришь? — сказала Юдит, взболтав кубики льда в стакане.
— Может быть, у тебя тоже уважительная причина? — продолжал Клейн. — Нет ли у тебя чего-нибудь такого, о чем ты нам никогда не рассказывала?
— Даже если и так, ты будешь последним человеком, который об этом узнает, — И с этими словами она вылила содержимое своего стакана ему за пазуху.
Разумеется, по прошествии некоторого времени она пожалела об этом. Возвращаясь на машине домой, она думала о том, как бы помириться с ним, обойдясь при этом без извинений. Ничего не придумав, она решила оставить все как есть. У нее и раньше бывали ссоры с Клейном, трезвые и пьяные. Через месяц, максимум через два они забывались.
Дома ее ждали сообщения от Эстабрука. Он больше не рыдал. Голос его превратился в монотонную погребальную песнь, в которой слышалось неподдельное отчаяние. Первая запись состояла из тех же просьб, которые ей приходилось слышать и раньше. Он сказал, что сходит без нее с ума и что она нужна ему. Не согласится ли она хотя бы поговорить с ним, дав ему возможность объясниться? Вторая запись звучала более бессвязно. Он сказал, что она не понимает, в какие тайны он посвящен, как они душат его и как он погибает от этого. Не приедет ли она повидаться с ним хотя бы для того, чтобы забрать свою одежду?
Это была единственная часть финальной сцены, которую она переписала бы, если бы существовала возможность разыграть ее заново. Ослепленная яростью, она оставила у Эстабрука много своих личных вещей, драгоценностей и одежды. Теперь она могла себе вообразить, как он рыдает над ними, нюхает их и — бог знает, — может быть, даже носит. Но раз уж тогда она решила оставить эти вещи у него, теперь она не станет заключать с ним сделки, чтобы вернуть их. Когда-нибудь она успокоится настолько, что сможет вернуться и опустошить буфеты и платяные шкафы, но это время еще не пришло.
В ту ночь звонков больше не было. Новый год был очень близок, и наступило время подумать, как она будет зарабатывать себе на жизнь в январе. Когда Эстабрук сделал ей предложение, она ушла с работы и стала свободно распоряжаться его деньгами, сохраняя веру (без сомнения, наивную) в то, что, если они расстанутся, Эстабрук поведет себя достойно и благородно. Она не предвидела тогда всей тягости своего положения, которая наконец вынудила ее оставить его (ее мучило чувство, что она стала его собственностью и что, если она промедлит еще хотя бы секунду, ей уже никогда не выкарабкаться), и той ярости, с которой он станет мстить ей за это. Опять-таки, когда-нибудь настанет время, когда она почувствует себя способной вымазаться в грязи бракоразводного процесса, но, как и в случае с одеждой, она еще не готова к этому, хотя развод и сулил бы ей приличную сумму. Ну а пока надо подумать о работе.
Некоторое время спустя, тридцатого декабря, ей позвонил Льюис Лидер, адвокат Эстабрука, — человек, которого она встречала всего лишь один раз в жизни, но который запомнился ей благодаря своей исключительной говорливости. На этот раз, однако, это его качество никак не проявилось. Он выразил неодобрение ее равнодушию к судьбе своего клиента в форме, граничившей с откровенной грубостью. Знает ли она, спросил он, что Эстабрук помещен в больницу? Когда она проинформировала его о своем неведении на сей счет, он сказал, что хотя, по его глубочайшему убеждению, ей абсолютно на это наплевать, тем не менее он должен выполнить свой долг и сообщить ей об этом. Она спросила его, что случилось. Он кратко объяснил, что на рассвете двадцать восьмого числа Эстабрука обнаружили на улице и на нем был надет только один предмет туалета.
Он не стал уточнять какой.
— Он болен? — спросила она.
— Не физически, — ответил Лидер. — Но его психическое состояние крайне неблагоприятно. Я подумал, что вам следует об этом знать, хотя я и уверен, что он не захочет вас видеть.
