Мария Дубинина - Дзюсан. Академия-фантом
– Только что мы оповестили всю Академию о нашей проделке. Как думаешь, когда нас постигнет кара замдиректора? – Кимура пытался шутить. Это тоже было его обыденной привычкой – шутить и улыбаться каждый раз, когда сердце сжималось в предчувствии неприятностей. Ну или когда от него просто требовали серьезности.
– Может, не постигнет. Вдруг подумают, что это местное Кентервильское привидение.
– Не поздновато ли привидению громыхать спустя тринадцать лет с открытия «Дзюсан»? – поинтересовался Сората, продолжая скрупулезно стряхивать с себя грязь и отцеплять клоки паутины. Осматриваться он не спешил.
– Думаешь, за время работы Академии никто не пользовался этим люком?
– На чердак есть более цивильный ход. – Японец хмыкнул и, наконец, поднял взгляд. – К тому же ты сам видел замок. Его не трогали лет пятьдесят, не меньше.
Чердак был огромен. Именно так, как и полагалось чердаку в старом английском особняке конца девятнадцатого века. Об этом Кимура вспомнил случайно, когда сумел оценить масштаб строения. Еще в первый год своей работы в «Дзюсан», когда старые боль и апатия уже схлынули, а новые еще не достигли своей вершины, он с увлечением интересовался всем, что могло хотя бы чуть-чуть притупить неприятное чувство в груди. В том числе и историей этого необычного места, о котором практически ничего не было известно.
Само здание давно реконструировали, подогнали под современные требования и нужды учебного заведения, а вот чердак, точнее его ограниченная часть, предстал перед мужчинами почти в первозданном виде.
Через покрытые налетом стекла пробивалось солнце, рисуя сквозь пыль пятнистую тень на полу и предметах. Воздух казался здесь густым, как взболтанная речная вода. Крупные кружева паутины оплетали углы и перекрестья опорных балок, натягивались между давно не нужными никому вещами, сваленными в дальнем углу. Шкафы, сундуки, зеркала в массивных бронзовых рамах безжизненно взирали на гостей своими тусклыми померкшими поверхностями.
Веяло стариной, почти такой же, как в заброшенной церкви, только на чердаке было сухо и легким не хватало воздуха.
Генри шагнул вперед, всколыхнув пласт пыли.
– Лет пятьдесят? – завороженно переспросил британец, глядя куда-то под ноги. Местами ровный слой подергивался хлопьями, казался толще или, напротив, тоньше, так что сквозь серую вуаль отчетливо проглядывались доски пола.
– Если кто-то здесь и был после того, как чердак закрыли, это было очень давно. – Кимура разгадал ход его мыслей и осторожно продвинулся вперед. Было душно, и грязная кожа на лице и обнаженных участках рук тут же покрылась пылью и влажными дорожками пота.
Если Генри и планировал найти здесь следы своей сестры, то он глубоко ошибся.
– Лучше вернуться, пока нас не хватились, – холодок пробежался у Кимуры по шее, и он оглянулся. Но, разумеется, позади никого не было, а глухо застекленные окна не пропускали воздух. Сквозняка быть не могло.
– Раз мы здесь, давай хотя бы посмотрим, – возбужденно ответил Генри, проходя дальше. Его словно что-то манило вперед. На чердаке действительно было что посмотреть, но Сората не разделял его восторга.
– Любопытство кошку сгубило, Макалистер.
– Да ладно тебе. Разве не любопытство завело тебя в храм?
– Нет, – ответил Сората слишком резко и замолчал. Обсуждать этот неприятный эпизод ему совершенно не хотелось и вовсе не потому, что он боялся или стыдился его. Просто намного проще было представить, будто ничего не произошло.
К облегчению японца, Генри продолжать разговор не стал. Он увлеченно осматривался, касался старинной мебели кончиками пальцев, словно боясь повредить, заглядывал в ящики и шкатулки, откинул массивную крышку сундука и, разумеется, поднял столб пыли, закашлялся, чем усугубил ситуацию еще сильнее. Сората невольно закрыл рот ладонью и, подойдя ближе, заглянул в сундук.
Внутри было почти чисто. На фоне поблекших мертвых красок заброшенности атласная черная ткань с богатой вышивкой казалась настолько яркой, что резала взгляд.
– Что это? – поинтересовался Генри.
– Кимоно. – Японец восхищенно коснулся ткани. – Куда качественней, чем тот реквизит, в который нас наряжала Асикага.
Кимура не был экспертом в тканях, но чтобы почувствовать разницу, им быть и не требовалось. Он присвистнул, вытаскивая наряд на свет и расправляя. Что-то выпало из ласково шелестящих складок и глухо шлепнулось на пол. Генри наклонился, чтобы поднять.
– Ручная работа, – выдохнул Сората, проводя пальцами по сплетению разноцветных нитей. – Это так странно. Откуда здесь взялось кимоно, если дом принадлежал английскому аристократу?
В руках Макалистера оказалась продолговатая лакированная шкатулка, украшенная традиционной японской гравюрой. Углы крышки, обклеенные тканью, от времени слегка обтрепались, а замочек, украшенный кисточкой, сломался. Генри не слышал Сорату, уши заложило, словно в самолете. Он провел рукой по чуть рельефной росписи, стирая остатки застарелой грязи, и приоткрыл крышку.
– Мама… мама ведь не придет больше? – по-детски звонкий голосок прорезал ватную тишину. Хриплые ноты из старой музыкальной шкатулки вторили ему незнакомой и незамысловатой мелодией. Макалистер обернулся, но вокруг никого не было.
Послышался всхлип, словно ребенок собирался расплакаться:
– Она больше не любит меня?
– Дитя, ты здесь совсем одна? – по-картонному ласковые интонации ответившего мужского голоса показались Генри смутно знакомыми.
– Мама уехала, она оставила меня, – снова всхлип. – Вдруг она больше не вернется? Мне страшно.
– Не бойся, дитя, мама обязательно придет.
Генри закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Голоса звучали совсем рядом, совсем как настоящие, но на чердаке не было никого, только он один. И Кимура.
– Правда? Ты не обманываешь?
– Конечно же, нет. Она ушла, потому что хотела тебя защитить, она сама мне это сказала.
Генри не сдержал улыбки. Мужской голос, такой теплый и приятный, был пропитан той спасительной ложью, которой убаюкивали детей в приютах. Хотелось верить, что за этими словами стояли действительно добрые намерения.
– Я спою тебе колыбельную, которую пела мама. – И мужчина запел. Тихим, ласковым, почти потусторонним голосом, отбивающимся от стен множеством слоев эха.
День убывает.
Спи при полной луне,
Дитя самурая.
Ласточки клином
В страну улетают свою,
И мы полетим.
Клонит ко сну
Ивы плеть молодую,
Но будет рассвет.
Серый туман
В рисовом поле клубит —
Руки согрей.
Вольная птица
Клетку покинет свою.
Осень пройдет.
Сората встрепенулся. Голос Генри звучал словно с того света, а слова, тронутые неуверенностью и акцентом, – из другой, доакадемической жизни. Сердце замерло, прежде чем снова пропустить очередной толчок крови.
