Брэм Стокер - Дракула
Когда мы остались одни, он сказал:
– Я не люблю бывать там, где у меня нет на это права, но здесь случай исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; и, несмотря на то что это все уже в прошлом, я все же не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что с нею случилось? Голландец – очень славный старик; это он, видно, сказал, когда вы вошли в комнату, что необходима новая трансфузия крови и что вы оба, и вы и он, истощены. Я, конечно, понимаю, что это вами, медиками, говорилось при закрытых дверях и что простой смертный не вправе ждать отчета о ваших частных консультациях. Но случай далеко не ординарный, и, как бы то ни было, я тоже сыграл свою роль. Не так ли?
– Так, – подтвердил я, а он продолжал:
– Я догадываюсь, что вы оба с Ван Хелсингом уже проделали над собой то, что я сегодня сделал. Не так ли?
– Да, так.
– И я догадываюсь, что Артур тоже приносил себя в жертву. Когда я встретился с ним четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. Я никогда не верил, что можно быстро ослабеть. Одна из тех больших летучих мышей, которых там называют вампирами, напала на несчастную лошадь ночью, высосала у нее из горла и открытых ран столько крови, что она уже не в силах была больше оправиться, и мне пришлось пристрелить ее из сострадания. Скажите мне совершенно откровенно, Джек: Артур был первым, не так ли?
Говоря, бедняга ужасно волновался. Он мучительно переживал за женщину, которую любил, и его полное неведение об ужасной тайне, окружавшей ее, казалось, усиливало страдания. Само его сердце кровоточило, и ему потребовалось все мужество – львиная доля по крайней мере, чтобы удержаться от срыва.
Я задумался, так как сознавал, что не следует выдавать того, что профессор держит в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался, и потому не было причины ему не отвечать, – поэтому я и ответил ему той же самой фразой:
– Да, так.
– И как долго это продолжается?
– Дней десять.
– Десять дней! Значит, Джек Сьюард, в вены этого бедного создания, которое мы все так любим, за это время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй, Господи, да все ее тело не вместило бы этого! – Подойдя ко мне вплотную, он горячо прошептал: – Куда же она девалась, эта кровь?
Я покачал головой.
– Куда? – повторил я. – В этом-то вся загадка. Ван Хелсинг едва не сходит с ума, да и я тоже. Я определенно ничего не соображаю, да и представить себе не могу. Множество мелких случайностей спутали все наши распоряжения, касающиеся охраны Люси. Но больше такого не случится. Мы тут останемся, пока все это не кончится, – хорошо ли, дурно ли, как будет угодно Богу!
Квинси протянул мне руку.
– Рассчитывайте на меня, – сказал он. – Вы и голландец говорите только, что делать, а я сделаю.
Когда Люси поздно вечером проснулась, то, к моему удивлению, нашла те листки, которые Ван Хелсинг давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их обратно, чтобы, проснувшись, она не встревожилась. Без сомнения, ее взгляд натолкнулся на нас с Ван Хелсингом, и в нем засветилась радость. Затем она огляделась и, заметив, где находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла свое бледное лицо бледными, худыми руками.
Мы оба поняли значение всего этого: она вспомнила о смерти матери, – и мы приложили все старания, чтобы ее успокоить. Без сомнения, от нашего сочувствия ей стало немного легче, но она очень пала духом и долгое время тихо и слабо плакала. Мы сказали, что один из нас или оба останутся дежурить на всю ночь, и это, казалось, успокоило ее. Когда стемнело, она вновь задрожала. Но тут произошло нечто странное. Во сне она выхватила листки и порвала их. Ван Хелсинг встал и отобрал их у нее, а она все-таки продолжала рвать воображаемую бумагу; наконец она подняла руки и развела их, будто разбрасывая оставшиеся клочки. Ван Хелсинг был поражен и нахмурился, что-то соображая, но ничего не сказал.
19 сентября.
Прошлую ночь она спала очень неспокойно, все боялась заснуть, а когда проснулась, чувствовала себя намного слабее. Профессор и я по очереди сторожили и ни на минуту не оставляли ее. Квинси Моррис ничего не говорил о своих намерениях, но я знаю, что он всю ночь бродил вокруг дома и сторожил. На следующий день при дневном свете мы увидели, насколько ослабела наша бедная Люси. Она с трудом поворачивала голову, и то ничтожное количество пищи, которое она в состоянии была принять, нисколько не помогло ей. Временами она засыпала, и оба мы, Ван Хелсинг и я, заметили, как отличалось ее состояние, когда она спала, по сравнению с ее состоянием после сна. Во сне она выглядела более сильной, хотя была бледнее, и дышала ровнее; открытый рот обнажал бледные, бескровные десны, причем зубы казались как-то длиннее и острее, чем обычно; когда же она бодрствовала, мягкий взгляд ее глаз менял выражение лица, – она снова становилась похожей на себя, хотя очень изменилась от истощения, и казалось, что она вот-вот умрет. Вечером она спросила об Артуре, и мы вызвали его телеграммой. Квинси поехал на вокзал его встречать.
Артур приехал около шести часов вечера. Когда он увидел ее, то его охватило чувство умиления, и никто из нас не мог произнести ни слова. В течение дня припадки сонливости стали учащаться, так что возможности поговорить с ней почти не было. Все-таки присутствие Артура подействовало на нее возбуждающе: она немного посмеялась и разговаривала с ним веселее, чем с нами до его приезда. Он сам тоже чуть-чуть ободрился.
Теперь около часа ночи, он и Ван Хелсинг все еще сидят возле нее. Через четверть часа я должен их сменить. Я сейчас записываю все это на фонографе Люси. До шести часов они могут отдохнуть. Я боюсь, что завтра – конец нашим заботам, так как потрясение было слишком сильным, – бедное дитя может не выдержать. Да поможет нам всем Бог!
Письмо Мины Харкер Люси Вестенра (ею не распечатанное)
«17 сентября.
Моя дорогая Люси!
Кажется, целый век, как я ничего не слышала от тебя или, вернее, как я тебе ничего не писала. Я знаю, что ты простишь мне мой грех, когда узнаешь все мои новости. Мой муж благополучно вернулся. Когда мы приехали в Эксетер, коляска уже ждала нас; в ней сидел м-р Хокинс, приехавший нас встречать, несмотря на то что снова сильно страдает от подагры. Он повез нас к себе, где для нас были приготовлены удобные и уютные комнаты, и мы все вместе пообедали. После обеда м-р Хокинс сказал: “Мои дорогие, пью за ваше здоровье и благополучие и желаю вам обоим бесконечного счастья. Я знаю вас с детства, с любовью и гордостью наблюдал за тем, как вы росли. Я хочу, чтобы вы жили здесь со мной. У меня нет никого на свете, и я решил оставить все вам”.
