За тридцать тирских шекелей - Корецкий Данил Аркадьевич
– Нет, мы не понимаем! – желчно сказал отец Уберто – крайний справа инквизитор с длинным острым носом. И с болезненным любопытством добавил:
– Что он хотел видеть в этом зеркале?
– Ну… То, чем мы занимаемся в постели… Хотя я была против этого…
– То есть плотские супружеские утехи?
Лоренца опустила голову.
– Да.
– Это греховный выбор! – нахмурился отец Умберто. – Замена распятия на низменные порочные сцены, которые хотя и допустимы между супругами, но должны происходить в темноте и под одеялом! Я вижу здесь оскорбление чувств верующих!
– Но этого никто не видел! – воскликнул Калиостро и охнул – стражник тут же ткнул ему в спину тупым концом копья.
– Ваша жена видела! – запальчиво возразил остроносый инквизитор. – А она была доброй прихожанкой, пока вы не сбили ее с правильного пути!
Джузеппе опустил голову. Возражения были бесполезны.
– А занимался ли подсудимый колдовством? – снова взял допрос в свои руки отец Скопио. – Добывал ли он таким образом золото?
Лоренца долго молчала.
– Не знаю, чем он занимался, но часто запирался в подвале, жёг огонь в печи, и из вентиляции воняло чем-то противным… А золотые монеты он часто давал мне, и все они были новенькими, будто их только отчеканили…
– Это и есть колдовство! – снова вмешался отец Умберто. – Ему передавали монеты из самого ада! И адскую вонь чувствовала свидетельница!
Скопио недовольно постучал тяжелым ключом по столу.
– Достаточно! Уведите свидетельницу!
Калиостро проводил жену взглядом, обратив внимание на ее грязные подошвы. Это стало последним штрихом в череде увядшей внешности, убогой одежды и предательства. Чувства к Лоренце исчезли, осталась только неприязнь и какая-то брезгливость. Может, для этого они всех и разувают?
– После примерки «испанского сапога» она бы не смогла ходить, – будто прочитав его мысли, вкрадчиво сказал Белый инквизитор. – С раздробленными ступнями ведьму приходилось заносить на эшафот… Сейчас инквизиция стала милосердной, и скажите за это спасибо!
– Спасибо, святой отец! – послушно повторил Калиостро. Он знал, что тиски калечат ноги испытуемого. По сравнению с этим хождение босиком – величайшая милость.
– Заведите слуг! – приказал Скопио.
Паоло и Игнацио тоже рассказали про все, что знали: и про Черный замок, и про занятия в подвальной лаборатории, и про внезапно возникшее богатство…
Калиостро пал духом и ждал дополнительных разоблачений еще от Тома и Грации, но они перед трибуналом не появились. Уже когда процесс заканчивался, отец Скопио невольно прояснил причину этого:
– Слуга подсудимого – карлик и женщина, с которой он сожительствовал во грехе, вылетели сквозь железную решетку и улетели из замка нашей канцелярии, при этом лишили жизни славного слугу инквизиции отважного Гаэтано и выпили из него всю кровь! Думаю, что и в этом замешан тот, кто называет себя графом Калиостро!
– Нет, нет, отец Скопио! Они сами занимались колдовством, и даже меня хотели научить летать! Но я отказался от этого богопротивного дела!
Члены трибунала оживленно зашептались.
А Джузеппе вдруг отчетливо услышал:
– Какие же жалкие эти ничтожные людишки! Не задумываясь предают и оговаривают друг друга!
Джузеппе закрутил головой, но никого не увидел. Больше того, по реакции окружающих было видно, что, кроме него, никто ничего не слышал. Но он был готов поклясться, что это не галлюцинация. К тому же голос показался знакомым. Напрягая память, он вспомнил, где его слышал: много лет назад в замке Локвуд, на шахматном балу! Это голос того, кто маскировался под фигуру коня, того, кто подарил ему перстень!
Он в очередной раз переступил ногами, и отец Умберто это заметил.
– Тебе, наверное холодно стоять, грешник? Ничего, скоро мы тебя согреем!
И все, кроме Скопио, захихикали. Белый ворон сохранял скорбное и даже сочувствующее выражение лица.
В ночь перед оглашением приговора Джузеппе, как ни странно, уснул. Ему снилась мама. Она сидела у его кровати и пела хорошо знакомую каждому итальянцу народную колыбельную песню:
Баю-бай, баю-бай, Этого ребёнка кому я отдам? Отдам ли его Бефане [14], – Она позаботится о нём неделю. Отдам ли его черному человеку – Он позаботится о нём целый год. Отдам ли его младенцу Иисусу – Он его возьмет и больше не отдаст…
– Вследствие рассмотрения твоей вины и сознания твоего в ней, присуждаем и объявляем тебя, за всё вышеизложенное и исповеданное тобою под сильным подозрением у сего Священного судилища в ереси, как одержимого ложною и противною Священному и Божественному Писанию мыслью, – заунывно читал отец Скопио.
От волнения у Джузеппе звенело в ушах, слова звучали неразборчивым фоном, мозг выхватывал из речи лишь главное:
– Также признаем тебя ослушником церковной власти за учение, признанное ложным и противным Священному Писанию… Дабы столь тяжкий и вредоносный грех твой и ослушание не остались без всякой мзды и ты впоследствии не сделался бы ещё дерзновеннее, мы постановили передать тебя на суд губернатора Рима, поручая подвергнуть наказанию без пролития крови…
Эта лукавая формулировка на самом деле не содержала в себе милосердия: формально инквизиторы выступали против пролития крови, так как это было бы нарушением канонических правил, но назвать приговор гуманным вряд ли было возможно, ибо он требовал сжечь подсудимого живым!
Казнь совершалась прохладным весенним утром на площади Минервы. Пронизывающий ветер сдувал тепло неласкового белого солнца, напоминавшего расплавленный свинец, который на стадии Альбедо приобрел серебристый цвет «Луны», но еще не налился желтизной «Солнца» на стадии Рубедо, до которой Делание еще не дошло. Впрочем, обо всем этом был осведомлен и мог со знанием дела судить только один человек, которому сейчас было не до воспоминаний о делах, за которые его приговорили к смерти. Тем более что предстоящая впереди стадия была далеко не такой долгожданной и приятной, как алхимическое Рубедо…
С утра площадь была забита жаждущим жестокого зрелища народом: в буквальном смысле слова тут яблоку было негде упасть. Сейчас здесь не было разномастных Дерантов, Карлосов, Сантино или Витторио, не было Альбертин, Виолетт, Коломбин или Орнелл: было одно, сожравшее отдельные личности и всосавшее их кровь, ум и волю чудовище, имя которому – толпа! Словно тысячеголовое море, толпа шумела, ревела и колыхалась приливами и отливами, ибо составляющие ее горожане утратили способность перемещаться, думать и говорить поодиночке.
Когда приехали кареты с членами городского магистрата и стражники, взяв копья поперек туловища, прокладывали им дорогу, каждый из зевак не мог отступить отдельно от остальных, потому что для этого не было места, и толпа, как единый организм, с протяжным вздохом откатилась на десять шагов назад, подвинув другую шеренгу стражников, оцепивших высокий эшафот и черный столб с привязанной к нему неподвижной человеческой фигурой, до колен засыпанной дровами.
После того как кареты проехали и знать заняла места на специально приготовленной трибуне, стражники ослабили давление, и толпа качнулась обратно, заполнив освободившийся было проход и позволив второму кольцу стражи освободить запретную зону вокруг эшафота.
Малая стрелка часов на башне ратуши упиралась в цифру десять, а большая, дернувшись, перескочила на двенадцать, и к эшафоту вышел отец Скопио, который всегда отличался педантичностью и неукоснительной точностью. Повернувшись лицом к спинам стражников, сдерживающих многоголовую толпу, он развернул свернутую в трубочку бумагу с солидной свинцовой печатью, выждал, пока шум на площади уляжется и наступит оглушительная тишина. Оглядев заполненную до отказа площадь, он принялся читать указ Его Святейшества папы Пия VI.
Несмотря на старания Скорпио, голос его не мог охватить всю площадь, но смысл прочитанного моментально передавался толпой от первых рядов все дальше и дальше, так что даже те, кто не услышал старшего инквизитора, с небольшим запозданием узнавали, о чем он говорил.
