Арина Веста - Алмазная скрижаль
Василий видел сбежавшего зэка раза два: здоровенный детина, явно не из уголовников. Впереди блеснула первым льдом речка, пробитый в ее ломкой коре, чернел неровный фарватер, там, где сбежавший зэк уходил вплавь. За соснами уже мелькала его набрякшая водой роба с оранжевым нашитым треугольником, перевернутым острием вниз. Рядом ревел, как бык, Гувер. Слов Василий уже не понимал. Его обожгло ужасом: сейчас он должен выстрелить в человека! Привстав на колено, Гувер передернул затвор ПМ, одновременно лязгнули затворы автоматов. Резанули выстрелы, короткая очередь распорола утреннюю пуховую тишину. Тайга охнула и оглохла. Пули, поймав цель, прошили мешковину робы, человек упал. Волоча парализованные ноги, раненый зэк упорно уползал в бурелом. Гувер добил его выстрелом в голову. Сипло матерясь, он пнул тело, и оно булькнуло кровью и перевернулось навзничь.
– А ты, сука, не стрелял! – вдруг вызверился он на Василия и при всех ударил под дых.
Возвращались уже в сумерках. На заплеванном полу вертолета переваливался замерзший труп. Солдаты тупо смотрели на его босые ступни в глубоких рассечинах.
По возвращении им был обещан медицинский спирт, как обстрелянным воякам. Василий шептал молитву, наверное, слишком громко.
– Ах ты, церковное рыло, гнусь, – вяло ругнулся Гувер.
И тут-то в стороне от бескрайнего, синего, как голубиное крыло, озера, еще не ставшего под лед, выплыла белая церковка на холме, словно ковчег спасения.
Ему казалось, что она зовет его, ждет, наивно и смело открыв себя. Долгими приполярными ночами он будет мечтать о ней, как другие о далекой невесте. Слезы примерзали к щекам и отворотам воротника. Он не слышал насмешек. Словно сквозь стекло видел Гувера. Весь он, темно-багровый, неопрятный, с сальной проседью, казался Василию медноголовым халдейским идолом. Брезгливо распущенный рот, полный золотых зубов, открывался по-рыбьи беззвучно…
Он узнал его почти сразу, долетел и запах – спекшегося многодневного пота и прелого птичьего пера. Стуча подбитыми сапогами, Гувер слонялся по подземелью, светил фонариком по углам, пробовал приподнять и сдвинуть плиту. Из темноты подземелья вышли еще двое, докурили, прижгли окурки, поторопили начальника безмолвным жестом. Тот сплюнул в пол и грузно зашагал вниз по ступеням.
Через час, не раньше, отец Гурий вышел из храма. Прячась за стену, окинул взглядом озеро. Озеро было светло и пустынно. Он стоял, дрожа от предутреннего холода, пока за озером не послышался звук вертолетного двигателя. Вертолет летел в сторону Хонги – приозерного сушняка, дикого и необитаемого места.
Белая Индия
Июнь-разноцвет… В эту пору день у нас вовсе не меркнет; отдает солнышко всю силу земле; в полях рожь колос выметывает, в лесах земляника бочком алеет. Росы в июне обильные, медвяные, по утрам свежим сеном с лугов веет – не надышаться. Прежде еще лен в эту пору сеяли, сразу после Ивана Долгого, радовались: «Долгий денек вытянет ленок». А сеяли его бабы да девки, донага раздемшись: лен обманывали. Увидит лен девку голую, да и сжалится над сиротой, уродится длинный да мягкий, девке на обнову, на крепкую справу, в девичью укладку на приданое. Но эта жизнь старинна, глубока, всего не упомнишь…
Эвон, как распогодилось, всякая животина радуется в эту пору, вот и куры довольны теплом, громко стучат носами о выскобленное донце сковородины. Радостно и привольно от всего этого и человеческой душе.
Бабка Нюра стояла на высоком крыльце, большая, статная, в пятничном темном платочке в роспуск, как носят староверки; высока, густоброва, серьезна, как есть статуя солдатки в простом и скромном ее величии.
Видно с крыльца далеко. За исклеванным курами лужком, за забором темнеет низина – пастбище. Правее – синяя полоска бора, в другую сторону, до самого горизонта, – разноцветные заплатки хозяйских гряд, покосы, баньки, нестройной гурьбой сбегающие к озеру. Позади, за деревней, – оглаженные ледником спины холмов. Даль благословенная. Вот так бы и стоять, прижмурившись на утреннее солнышко, чтобы тихо отдыхало натруженное тело. «Нюрка и сщас красива бабка, гладенька», – судачили о ней на деревне. И верно, хотя и была она уже в том возрасте, когда скоромимопроходящую красу щедро заменяют здоровье и природное добросердечие. Русская широковатость лица мешалась в ней с вепсской остротой и настороженностью черт. Глаза светлые, с таежной печалинкой в глубине, не велики и ресницами, по северному обычаю, не богаты. Личико – почти без морщин, столь туго обтянуты лепные скулы, тонкий нос и крепкий подбородок. И зубы еще ядреные, ровно посаженные, на зависть молодицам. В лице ее, чуть расплывчато, отпечатались все черты северного русского лика, и быть бы ей, с ее могучей статью, начальницей крепкого, живучего, многолюдного рода. Такое округлое, широкое сложение в народе и теперь называют «родущим», но плечи ее никогда не знали мужних объятий, и чрево навек осталось нераспечатанным. Война ли виновата или что еще, не ведал никто. Только бабкою Нюра стала, минуя материнскую ношу.
Во дворе гуляла последняя бабкина живность – курки, все, что осталось от белых сытых коников, от костромских удойных коров с человечьими глазами, от коз пуховых, от шелкорунных овечек, от говорливой птицы, от злых сторожевых псов с изрядной долей волчьей крови, некогда охранявших этот богатый двор. Последних овечек и комолую козу выменяла бабка на старенькую «люминевую» лодку с разбитым мотором, для Ераски, побаловать сироту. Да вот куры что-то расшумелись… Курица – птица вещая, недаром с человеком рядом испокон века живет.
Так и есть, кого-то ветром с озера надуло. У калитки нерешительно топтались незнакомые люди, по виду приезжие.
– Нут-ка ступай сюда, обдериха тебя забери… Ераско, слышь ты, неслух? Эвон пришли, твой мешочек спрашиват. – Бабкин голос, зычный, как пастушья дудка, подбросил Герасима с сенника.
Сладко спится летом «на сенах» – высоком ворохе прохладной млечной травы, вот и распарился, размяк. Герасим выглянул во двор с высокой повети и ошалел: на немятой траве-мураве, среди желтиков и ромашек, стояла босая пава в коротеньком сарафане. Золотистая коса лежала поверх ровно загоревшего плеча. Герасим торопливо огладил волосы, потуже затянул гашник домашних портов и соколом слетел с повети.
– Вот я, здрасте! – Наспех обтерев о штанину вспотевшую ладонь, Герасим потянулся навстречу девушке.
До этого столь ошеломительно близко он видел лишь студенток областного педагогического, тоже девок, неча сказать, форсистых. Студентки посещали деревеньку Сиговый Лоб с этнографическими целями и ежегодно привносили полное смятение в умы молодых поселян и какой-нито новый фасон.
![Анастасия Рябова - Выжить среди звезд. Я – Волчица [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
