Эндрю Клейвен - По ту сторону смерти
И все же он чувствовал, что в ее рассказе чего-то не хватает. Что-то упущено.
— Ты когда-нибудь слышала о человеке по имени Якоб Хоуп? — спросил он. — Или Яго? Святой Яго? Тебе что-нибудь говорит это имя?
София задумчиво склонила голову набок:
— Нет. Странное имя. Никогда не слышала…
— А брошь? Та, что принадлежала твоей матери. Как она к ней попала?
София пожала плечами:
— Я всегда думала, что это фамильная реликвия. Кажется, какой-то скандинавский символ. Я уже говорила, мама трепетно относилась к своей родословной. Абингдонам приятно думать, что в их жилах течет кровь викингов. Возможно, в этом символе зашифрованы слова, которые Один шепнул на ухо мертвому Бальдру[40].
— Да-да, сначала я тоже так подумал.
На губах Софии мелькнула улыбка.
Шторм хлопнул себя по коленям.
— Что ж, теперь, я, кажется, понимаю, почему ты выронила бокал.
— Да, теперь понимаешь. — Внезапно она расплакалась. — Прости, прости.
Шторм бросился к ней, обнял за плечи, поднял, привлек к себе.
— Я помню, что буквально за секунду… — бормотала София, пряча лицо на его груди, — до того, как прыгнуть с балкона, я подумала: как все глупо. Моя жизнь, я сама. Все это глупо и убого.
«Und mir nach reu und leid nicht mehr die seligkeit noch auch sein herz verschliefst»[41].
— Неправда, — прошептал Ричард Шторм. — Вовсе это не глупо и не убого. По крайней мере для меня.
София оказалась права: в сексе она была не сильна. Она совершенно не умела расслабиться, а в результате то лежала как каменная, то суетилась, словно чувствуя свою вину. Она не могла заставить себя довериться партнеру, и от этого получалось еще хуже.
Однако по счастливому стечению обстоятельств именно здесь проявились две черты характера Ричарда Шторма, которые более всего привлекали к нему людей. Во-первых, он обладал безграничным терпением и великодушием, особенно если дело касалось женщин. Возможно, он был таким от природы, однако годы, которые он прожил вместе с матерью — взбалмошной женщиной с театральными манерами, — отточили это его качество до совершенства. Разумеется, в тот момент ему было непросто сохранять спокойствие. Сбросив одежду. София стала еще прекраснее. Она лежала на кровати, обратив к нему исполненный мольбы и смятения взор. Шторму казалось, что кожа ее вот-вот вспыхнет от его прикосновений. Одна нога ее была согнута в колене и чуть отставлена в сторону. Зрелище это настолько возбуждало плоть, что Шторм всерьез опасался, как бы ему не взлететь в воздух наподобие реактивного снаряда. Ему мучительно хотелось обладать ею — у стены, на полу, в кресле, — воображение рисовало картины буйной и грубой страсти, он видел себя Марлоном Брандо в «Последнем танго в Париже». Он хотел, чтобы с ним София увидела звезды. «Ах, Ричард, такого со мной еще не было!» Словом, в голове у него уже сложился готовый сценарий.
Но здесь-то и заявила о себе вторая замечательная черта характера Ричарда Шторма. Его натура, его работа, его наблюдательность — все это вместе взятое способствовало тому, что с годами у него появилось одно твердое убеждение: реальность ничего общего не имеет с кино. Он давно уяснил себе истинное положение вещей. И теперь он обнимал Софию, ласкал ее тело, покрывал поцелуями ее лицо, говорил нежные слова, а все его существо изнывало от нестерпимого желания. В конце концов терпение было вознаграждено, и он погрузился в ее отзывчивое лоно. Он шептал, что любит ее, и ему хотелось одного — оставаться в ней вечно. Он целовал ее глаза — смятение и испуг в них постепенно сменялись выражением томной неги. И по едва уловимым признакам — по тому, как блестящие, шелковистые волосы разметались по ее лицу. — Шторм не без гордости отметил, что ему все-таки удалось подарить ей несколько приятных мгновений. Пока этого было достаточно.
А затем на него обрушилась бездна. Шторм с ужасом понял, что совершил чудовищную ошибку. София доверчиво прижималась к нему, а он гладил ее лицо. Ее карие глаза мягко светились, на губах играла таинственная улыбка — так улыбается женщина, которой кажется, что она совершила что-то чрезвычайно умное. И на него она теперь поглядывала как-то лукаво. Просто Мата Хари. Мерилин Монро. Роковая женщина. Шторм ликовал — он обожал ее.
И казнил себя за то, что позволил событиям зайти слишком далеко — он должен признаться, сказать ей, как мало — страшно мало — времени им отпущено.
Шторм зарылся лицом в густые черные пряди. Закрыв глаза, он вдыхал ее запах, представляя себе, что так было с самого начала мироздания. «Может, как-нибудь пронесет, — думал он. — Что, если врачи ошиблись? Что, если все это нелепая ошибка?» Как в фильме «Не присылайте мне цветов» с Роком Хадсоном и Дорис Дей. Ведь он нормально себя чувствует. Даже отлично, черт побери. По крайней мере с того самого злополучного дня ничего страшного не случилось. Подумаешь, головные боли. Голова не болит только у дураков. Небольшая слабость в левой руке — но это бывает только иногда, от случая к случаю. А в остальном он в полном порядке. Все замечательно. Великолепно. Иначе жизнь не имела бы смысла. Господь не позволил бы ему воспылать таким искренним чувством к женщине только затем, чтобы вскорости призвать его в мир иной. Нет, этого не может быть. Господь не такой, он же понимает.
София лежала, раскинув руки.
— Я чертовски голодна, — сказала она, потом обняла его и шепнула на ухо: — Я все правильно сделала? Тебе было хорошо? Боже, я никогда еще не испытывала такого голода.
Сердце его обливалось кровью от сознания, что по множеству грехов своих он соделался чудовищем в глазах Господних.
«Эх, мистер Магу[42], какое же вы дерьмо!» — подумал Ричард Шторм.
7
Примерно в то же самое время, когда Шторм и София шли по мосту Ватерлоо к отелю «Савой», по Стрэнду проехало такси под номером 331. За рулем сидел человек со шрамом и поросячьими глазками буравил ветровое стекло. Впереди возвышался Темпл-Бар-Мемориал, увенчанный фигурой грифона с раскрытым клювом[43]. Сидевшая на заднем сиденье Харпер Олбрайт с тревогой поглядывала в окно.
До боли стиснув ладонями набалдашник трости в виде головы дракона, она беззвучно шевелила губами и лихорадочно соображала. Здесь, где заканчивался Уэст-Энд и начинался Сити, где залитые огнями здания театров сменялись узкими мрачными улицами, у нее еще сохранялась слабая надежда на спасение. Можно было постучать тростью по стеклу, чтобы привлечь внимание редких прохожих или водителей, следовавших во встречном ряду. Хотя надежда на то, что среди городского шума ее заметят, была весьма слаба. Кроме того, это было небезопасно, учитывая исполненные ненавистью взоры, которые время от времени Харпер ловила на себе в зеркале заднего вида. Она не сомневалась — громила, который теперь сидит за баранкой, еще не забыл, как его жизнь висела на острие ее клинка. Он будет только рад поводу поквитаться с ней.
