Александр Дюма - День в Фонтене-о-Роз
Жакмен, как я уже сказал, наклонился к самому уху г-на Ледрю.
— Верите ли вы, господин Ледрю, — спросил Жакмен вполголоса, — верите ли вы, чтобы голова, отделенная от туловища, могла говорить?
Господин Ледрю издал восклицание, похожее на крик ужаса, и заметно побледнел.
— Вы верите, скажите? — повторил Жакмен.
Господин Ледрю сделал над собой усилие.
— Да, — сказал он, — я верю.
— Так вот!.. Так вот!.. Она говорила.
— Кто?
— Голова… голова Жанны.
— Ты говоришь…
— Я говорю, что ее глаза были открыты, я говорю, что она шевелила губами. Я говорю, что она смотрела на меня. Я говорю, что, глядя на меня, она сказала: «Негодяй!»
Произнося эти слова, которые он хотел сказать только г-ну Ледрю и которые, однако, могли быть услышаны всеми, Жакмен был ужасен.
— Вот это да! — воскликнул, смеясь, доктор. — Она говорила… отсеченная голова говорила. Отлично, отлично, отлично!
Жакмен повернулся к нему.
— Я же говорю вам! — сказал он.
— Что ж, — сказал полицейский комиссар, — тем необходимее отправиться на место преступления. Жандармы, ведите арестованного.
Жакмен вскрикнул и стал вырываться.
— Нет, нет, — сказал он, — вы можете изрубить меня на куски, я туда не пойду.
— Пойдем, друг мой, — сказал г-н Ледрю. — Если правда, что вы совершили страшное преступление, в чем себя обвиняете, то это уже будет искуплением. К тому же, — прибавил он тихо, — сопротивление бесполезно; если вы не пойдете добровольно, вас поведут силой.
— Ну, в таком случае, — сказал Жакмен, — я пойду, но пообещайте мне лишь одно, господин Ледрю.
— Что именно?
— Что все время, пока мы будем в погребе, вы не покинете меня одного.
— Хорошо.
— Вы позволите держать вас за руку?
— Да.
— Ну хорошо, — сказал он, — идем!
И, вынув из кармана клетчатый платок, он вытер покрытый потом лоб.
Все отправились в тупик Сержантов.
Впереди шли полицейский комиссар и доктор, за ними — Жакмен и два жандарма.
Следом шли г-н Ледрю и два человека, появившиеся у ворот одновременно с ним.
Затем двигалось, как бурный, шумный поток, все население Фонтене, и вместе с ним и я.
Через минуту ходьбы мы были в тупике Сержантов.
То был маленький проулок налево от Большой улицы; спускаясь, он вел к полуразвалившимся распахнутым деревянным воротам с раскрытой калиткой, державшейся на одной петле.
По первому впечатлению все было тихо в этом доме; у ворот цвел розовый куст, а возле него на каменной скамье толстый рыжий кот блаженно грелся на солнце.
Увидев стольких людей и услышав весь этот шум, он испугался, бросился бежать и скрылся в отдушине погреба.
Подойдя к воротам, о которых мы упоминали, Жакмен остановился.
Жандармы хотели силой заставить его войти.
— Господин Ледрю, — сказал он оборачиваясь, — господин Ледрю, вы обещали не покидать меня.
— Конечно! Я здесь, — ответил мэр.
— Вашу руку! Вашу руку!
И он зашатался, словно падая.
Господин Ледрю подошел, дал знак жандармам отпустить арестованного и подал ему руку.
— Я ручаюсь за него, — сказал он.
Было очевидно, что в этот момент г-н Ледрю не был уже мэром общины, стремящимся покарать преступление: то был философ, исследующий область неведомого.
Только руководителем его в этом странном исследовании был убийца.
Первыми вошли в ворота доктор и полицейский комиссар, за ними — г-н Ледрю и Жакмен; затем два жандарма и следом некоторые привилегированные лица, в числе их был и я (благодаря моему знакомству с господами жандармами, для которых я уже не был чужим, потому что уже встречался с ними на равнине, где показывал им мое разрешение на ношение оружия).
Перед остальными же, к крайнему их неудовольствию, ворота закрылись.
Мы направились к двери маленького дома.
Ничто не указывало на случившееся здесь страшное событие, все было на месте: в алькове постель, покрытая зеленой саржей; в изголовье распятие из черного дерева, украшенное засохшей с прошлой Пасхи веткой букса; на камине восковая фигурка лежащего среди цветов младенца Иисуса между двумя когда-то посеребренными подсвечниками в стиле Людовика XVI; на стене четыре раскрашенные гравюры в рамках из черного дерева, изображающие четыре страны света.
На столе был приготовлен один прибор; на очаге кипел горшок с супом; под часами, на которых кукушка возвещала наступление каждого получаса, стоял раскрытый хлебный ларь.
— Ну, — все так же беззаботно сказал доктор, — я пока ничего не вижу.
— Поверните в дверь направо, — глухо прошептал Жакмен.
Пошли по указанию арестованного и очутились в каком-то чулане; в углу его был люк, и из отверстия снизу пробивался дрожащий свет.
— Там, там, — прошептал Жакмен, вцепившись в руку г-на Ледрю и указывая на отверстие.
— А, — шепнул доктор полицейскому комиссару со страшной улыбкой тех людей, на кого ничто не производит впечатления, потому что они ни во что не верят, — кажется, госпожа Жакмен последовала заповеди праотца Адама.
И он стал напевать:
Умру — меня заройте
У бочки, где…[1]
— Тише! — перебил его Жакмен; лицо его покрылось смертельной бледностью, волосы поднялись дыбом, пот покрыл лоб. — Не пойте здесь!
Пораженный выражением этого голоса, доктор замолчал.
И сейчас же, спускаясь по первым ступенькам лестницы, он спросил:
— Что это такое?
Он нагнулся и поднял меч с широким клинком.
То был двуручный меч, взятый Жакменом, по его словам, в Артиллерийском музее 29 июля 1830 года. Лезвие было в крови.
Полицейский комиссар взял оружие из рук доктора.
— Узнаете вы этот меч? — сказал он арестованному.
— Да, — ответил Жакмен. — Ну-ну, скорее. Покончим с этим.
Это был первый след убийства, на который наткнулись.
Прошли в погреб, по-прежнему соблюдая порядок следования: вначале доктор и полицейский комиссар, за ними г-н Ледрю и Жакмен, потом двое лиц, что были у мэра, за ними жандармы, потом привилегированные, и среди них находился и я.
Сойдя на седьмую ступеньку, я увидел погреб и смог охватить взглядом ужасную картину, которую постараюсь описать.
Первое, что приковало наши взоры, был труп без головы, лежавший у бочки. Кран был наполовину открыт, из него продолжала литься струйка вина и, образовав ручеек, подтекала под дубовые брусья, на которых стояла бочка.
Труп был наполовину скрючен, как будто в момент агонии тело прогнулось в спине, а ноги не могли последовать за этим движением. Платье с одной стороны было приподнято до подвязки.
