Олеся Брютова - Городские легенды
Хоронили старика Потапыча, умершего от цирроза печени. Лишенные развлечений жители Никаноровки старались извлечь из похорон максимальное удовольствие. Предводительствовала вдова покойного Татьяна, которая уже давно ожидала смерти возлюбленного супруга, да задержался он на этом свете. Весело и с огоньком она завела бесконечный плач о том, что такой хороший да разлюбезный оставил ее, невесть на кого.
– На кого ж ты меня покинул, голубь? – вопрошала она во всю силу своих легких. Недаром в свое время Татьяна была запевалой в народном хоре. Ей вторил привычный хор старух, навеки закаливших свои голоса на живительных просторах полей.
Когда Настасья переступила порог скорбного дома, начиналась театрализованная часть представления. Татьяна готовилась упасть в беспамятстве у самого гроба. Но, сколько бы ее ноги не подкашивались, она неизменно оказывалась подхваченной сильными руками скорбящих соседей. Это действовало ей на нервы, поэтому каждый раз немедленно выходя из обморока, она окидывала помощников злобным взглядом и старалась отойти от них на почтительное расстояние. Пока вся эта группка передвигалась короткими перебежками вокруг гроба, всеми забытый мертвец лежал с пожелтевшим лицом, на котором застыло выражение брезгливого отвращения.
Настасья пристроилась в сенях, жадно заглядывая в распахнутую дверь комнаты. Войти она не решалась, опасаясь, что ее городской вид и прижатый к боку фотоаппарат могут вызвать нежелательный интерес со стороны местного контингента. Мимо нее в дверь протиснулись женщина в черном платке и давно не стриженый подросток с рыжей россыпью веснушек на бледном лице. На удивление Настасьи, все голоса в комнате тут же смолкли, наступила какая-то неестественная тишина. Не тишина зрительного зала, в ткань которой вплетаются звуки – то чей-то кашель, то шелест конфетной обертки. Нет, в комнате наступила абсолютная мертвая тишина, а все присутствующие замерли как восковые фигуры.
Алевтина Кулакова привычно прошла к гробу, держа за руку своего несовершеннолетнего сына Вениамина. Она подвела мальчика к самому изголовью, а сама отступила назад и стушевалась, как и все остальные. Настасья вытянула шею, стараясь вникнуть в смысл происходящего. Но на самом деле ничего не происходило. Мальчик постоял у гроба в полной тишине с отрешенным выражением лица, а потом подошел к Татьяне и что-то шепнул ей на ухо. После чего безутешная вдова зашевелилась и суетливо вышла в другую комнату.
За свою короткую пятнадцатилетнюю жизнь Венька Кулаков перевидал массу покойников. Поэтому никакого страха он не испытывал. Только всем своим существом чувствовал то, что должно было сейчас случиться. Такое случалось каждый раз, когда его приводили на похороны или на кладбище. Такое случалось даже тогда, когда в роли покойника выступала дохлая кошка или корова. Никто из них не желал лежать спокойно и торопился высказать Веньке свою последнюю волю.
Вот и сейчас, покойник шевельнулся, распахнул белесые глаза и нашарил ими мальчика. Бескровная рука с нечищеными ногтями приподнялась на несколько сантиметров и сделала приглашающий жест. Но в гроб мальчик не торопился, поэтому даже не шелохнулся и остался стоять там, где стоял.
– Эй, пацан, – оскалился мертвец, – а я тебя знаю. Проститься не желаешь по братски?
Венька промолчал. И мертвец, убедившись, что задушевной беседы не получится, приступил прямо к делу.
– Ты, того... пацан. Передай моей дуре, чтобы часы в гроб положила. Еще когда жив был, просил, мол, помру, часы в гроб! Не положит – кошмарами замучаю. Кажинную ночь являться стану, пусть от инфаркта помирает, зараза. Передашь? Ну и ладно, прощевай.
И замер, словно бы никогда не оживал. Впрочем, он и не оживал, потому что никто в комнате не заметил того, что видел мальчик. Выслушав из уст необыкновенного ребенка просьбу покойного мужа, Татьяна засеменила в пристройку, и, тихо чертыхаясь, извлекла из древнего сундука, обитого по краям жестью, старые карманные часы с помятой крышкой. На часы у нее уже был покупатель, и цену сулил немалую, а вот ведь напасть, Потапычу часы понадобились. Будет в гробу время рассматривать. Ох, и подлец!
Часы были уложены в гроб, и шестеро здоровых мужиков приняли домовину на плечи, чтобы с почетом донести до самого кладбища. Старухи выстроились двойной шеренгой и бодро потопали за покойником. Настасья вздохнула, кое-как пригладила растрепавшиеся желтые волосы, обтерла платком руки и двинулась вслед за процессией, в надежде отыскать таинственную бабку Маланью.
Отец Игнатий, так и не дождавшись приглашения на отпевание, скрипнул зубами, увидев похоронную процессию, самым наглым образом протащившуюся мимо церкви в сторону старого коммунистического кладбища. Но, зная теперь наверняка, что его главный враг – бесово отродье Вениамин Кулаков, сейчас следует за процессией, времени терять не стал. Вытащил из пристройки темный, в рост человека, источенный червями крест, и, мстительно хихикая, поволок его к избе Алевтины Кулаковой. Там он воткнул крест прямо посреди грядки с огурцами, так, чтобы его видно было из окон кухни. Таким образом, священник дважды в месяц вразумлял свое неразумное чадо, надеясь, что вид креста сподобит малолетнего некромага вернуться в лоно церкви. Потом справил малую нужду у самого крыльца, и, очень довольный собой, вернулся в тесный домик при храме.
Бабка Маланья шла за гробом первой, об руку с Татьяной. Она смолоду была такой, всегда первая. Первая и в пионеры вступила, первая и на комсомольскую стройку рванула. И на танцах всегда первая, и в первом ряду в зрительном зале, когда кино показывали. Ничего удивительного, что и в очереди за хлебом, и в процессии за гробом Маланью следовало искать в первых рядах. Это была аккуратная старушка, разряженная в синее сатиновое платье, на котором сверкала начищенная медаль "За ударный труд", которую Маланья неизменно цепляла к парадному платью вместо броши. Брошь у нее тоже была – серебряная, с агатом, но ударница берегла ее для менее торжественных случаев. Круглое лицо ее сияло в лучах солнца, как блин, политый малиновым вареньем.
Настасья, прихрамывая на обе ноги, потому что каблуки тонули в мягкой земле, протиснулась в первые ряды и осторожно похлопала по затянутому в сатиновое великолепие плечу.
– Я писала, я, – закивала Маланья, как только поняла, зачем ее разыскивает городская дама. – Давно собиралась. Как только началось, так и собиралась, да все неколи было. То картошку сажать, то картошку копать... Давно это началось, ой, давно. Вот сейчас похороним, и ко мне в избу... Там все и расскажу, – старуха понизила голос, заметив, что Татьяна прислушивается к их разговору. – Не нужно им знать-то. Пусть думают, что ты за капустой приехала. Капуста у меня уродилась – ни пятнышка! – прокричала она почти в самое ухо Татьяны. – Вот из города и едут. Оно и понятно, откуда в городе капусты взять?
