Олеся Брютова - Городские легенды
– Это никому не принадлежит. То, что бросил хозяин, принадлежит нашедшему.
– Отдай. Сей час же. Сию минуту. Отдай назад!
– Что – отдать? – хитро прищурился Мусорщик, заговорив голосом Катерины. – Ты сама-то хоть знаешь, что выбросила?.. Иногда люди швыряют в помойку алмазы!
Катя вгляделась в глаза старичка. Они светились изнутри отблеском неземного.
"Вдохновение"…
– Талант. Мой талант!
– Ага, – радостно кивнул Мусорщик, заговорив каким-то четвертым, наглым и веселым голосом. – И дураком был бы, если б вернул обратно. – Он опять расплылся в улыбке – старый мерзкий вампир, пьющий чужие души. – Вы, люди, даже не понимаете, какая это благодать… Дыхание бога. Ты ж не справишься с ним, глупенькая. Оно тебя раздавит. Проклянешь себя. Не достанет силы духа.
– Не тебе решать это, старый шут. Я… Тебя убью. Уничтожу. Еще не знаю, как… Но всю жизнь положу на это. Такие, как ты, не должны быть на свете. Я…
– Глупенькая, – ласково пожалел старик. – Глупая. Если так уж просишь, я – отдам. Но в обмен. На что-нибудь столь же ценное. Как пишут, "за солидное вознаграждение". Идет? – Он протянул вперед собой грязную пятерню.
Катя растерянно опустила руки. Нелепый, невозможный торг.
Бред.
– Что… Что ты хочешь?
– То, что тебе и так никогда больше не пригодится. После того, как получишь свой талант назад.
– Что это?
– Ну, если я назову, ты никогда не отдашь по доброй воле. А мне нужна именно добрая воля. – Старик пожевал нижнюю губу и добавил с досадой. – Я, вообще, давно хочу получить это. Но еще никто и никогда это не выбрасывал. Вот так… Ну, идет – или нет? Могу ведь передумать.
Пятерня ждала.
Катя вспомнила бухгалтерию, две недели равнодушной жизни, беспомощность при виде холста… Радкины восторженные глаза и слезы старого учителя.
– Идет, – твердо сказала она, взявшись за протянутую руку. – Что бы ты ни забрал, это – достаточная цена. Я согласна.
– Ну, вот и славно, – заблеял нелюдь козлиным тенором. – Вот и славно! Торг свершился, – торжественно добавил он.
Катя отняла руку, и в тот же миг поняла, что он действительно свершился.
Мир расцвел тысячью созвучий красоты.
Девушка широко раскрыла глаза – так, словно впервые увидела старый двор.
Она была младенцем, плакавшим от невозможности выразить все, что стеснилось внутри.
Словно все чувства, все печали, горести и радости мира ринулись в ее сердце, поселив там великое волнение и мятеж. Они рвали душу на части и желали одного – выбраться наружу.
Она сразу забыла о старом Мусорщике, о странном торге и о его последствиях, упиваясь ощущением Смысла…
Мусорщик смотрел ей вслед – и улыбался.
Он был не злым существом. Просто у него, действительно, не было иного пути заполучить то, чего он так хотел, но чем – увы! – никто не бросается.
А всем надо как-то жить.
Старик чувствовал блаженный, мудрый, великий Покой.
Рене Маори: Врач мертвых
Славная деревня Никаноровка, та, что всего в двадцати километрах от ближайшего райцентра, считалась аномальной зоной. Деревня была небольшая, так и слава о ней была небольшой, примерно пятнадцати километров в диаметре. То есть, об аномалии знали лишь ближайшие деревни, а вот в городе об этом и не слыхивали. До тех пор, пока в районную газету, изголодавшуюся по сенсациям, не пришло письмо, написанное корявым почерком. Рука, написавшая это письмо, привыкла к тяжелой работе, могла и коня на скаку остановить, и поле вспахать. Но вот такой крошечный предмет, как авторучка, оказался для нее неподъемным. Поэтому буквы в письме налезали одна на другую и наклонялись вкривь и вкось.
На стол главного письмо прибыло заботливо развернутым заведующей отдела писем, и приколотым стальной скрепкой к родному конверту. С трудом продираясь сквозь красивости народного языка, редактор, наконец, уразумел, что речь идет о каком-то странном явлении, которое до такой степени является странным, что районная газеты обязана его осветить и разнести, подобно голубю, во все уголки необъятной России. Или хотя бы до Москвы. В самом конце была приписка: "Приезжайте скорее, чтобы успеть на похороны".
Отдел информации состоял из трех скучающих корреспонденток, которые с утра до вечера лишь сплетничали и красили ногти, предпочитая находить материалы через интернет и переписывать их на свой лад, нещадно калеча. Редактор просунул голову в кабинет и наугад выкрикнул первое попавшееся имя:
– Настасья!
– Че? – кокетливо отозвалась корреспондентка.
– Не че, а работа есть. Зайди ко мне.
– Уж вы и придумаете, Николай Палыч. Какая еще работа? Полы помыть?
Настасья расслабленной походкой двинулась к кабинету главного, нервно пощипывая рюшечку на своей, богатой на украшения, блузке.
Мы не знаем, что происходило за закрытыми дверями редакторского кабинета, но через полчаса оттуда вылетела возмущенная журналистка, раздраженно цокая каблуками по видавшему виды паркету. От бывшей расслабленности не осталось и следа, теперь она напоминала готовую к прыжку львицу.
– Бабку Маланью спросишь! И поторопись, похоже, она помирать собралась! – раздался последний отчаянный крик главного, ответом на который прозвучал лишь треск захлопнутой двери кабинета и вопль Настасьи, сломавшей ноготь в этом последнем усилии.
Деревня Никаноровка когда-то была богатой. Работал клуб, где крутили кино и устраивали танцы. Завклубом гордился большой библиотекой и краеведческим музеем, под который были отданы целых две комнаты. В деревне была своя больница на десять мест, аптека и почта. К моменту нашего рассказа из всего этого великолепия осталась лишь почта. Все остальное таинственным образом исчезло. Зато появилась действующая церковь Вознесения Христова, и при ней новенький священник отец Игнатий, только что из семинарии. По замыслу устроителей, церковь должна была восполнять снизившийся культурный уровень жителей Никаноровки, которая так и кишела атеистами. И вправду, в день открытия церкви на презентацию деревня явилась в полном составе, но это был единственный день триумфа отца Игнатия. Теперь он проводил свои дни, призывая кары небесные на головы антихристов, и служил службы при пустом зале. В деревне же осталось только два развлечения – свадьбы да похороны.
Командированная Настасья попала, аккурат, на похороны. Когда она, проклиная главного редактора, добрела со станции до Никаноровки, оказалось, что деревня пуста и только где-то вдалеке слышался гомон голосов. Настасья, преодолевшая двухкилометровый путь через поля и луга, и мучимая постоянным страхом поломать каблуки, надеялась, что в первом же доме ей укажут место пребывания бабки Маланьи. Но первый дом был пуст, так же, как и второй. Ничего не оставалось, как идти на голоса, которые сливались в какой-то неумолчный вой.
