Рэй Брэдбери - Американские фантастические рассказы
— Господи, он сохранился каким был, — сказала одна из женщин, пришедших в дом. — Не рассыпался в прах!
— Такого не бывает! — произнес Джозеф Пайкс.
— Но ведь случилось же! — возразила женщина.
— Шестьдесят лет под землей, и свеженький как огурчик! Ясно ведь, что такого не бывает!
Заходящее солнце, прощаясь, заглянуло в каждое окошко, среди цветов устраивались последние мотыльки и сами превращались в новые яркие лепесточки.
Бабушка Лаблили вытянула над телом дрожащую сморщенную руку:
— Земля его сохранила. Земля и здешний воздух. Сухая почва спасает от тлена.
— Он молодой, — тихо произнесла одна из женщин. — Совсем еще молодой.
— Да. — Старуха не отрывала взгляда от своего жениха. — Вот он лежит передо мной в гробу, и ему все еще двадцать три. А я стою здесь, и мне уж под восемьдесят!
Она закрыла глаза.
— Не надо, бабушка… — Джозеф Пайкс осторожно тронул ее за плечо.
— Он такой свеженький и красивый, а я… — Она зажмурилась изо всех сил. — Вот я склонилась над ним, но мне никогда не стать прежней, и даже мечтать о таком нельзя, так и буду старой клячей на тонких кривых ножках… О господи! Смерть оставляет людям молодость. Только посмотрите, как хорошо она с ним обошлась. — Бабушка медленно провела руками по увядшему лицу и телу, повернулась к остальным: — Смерть добрее жизни. Почему и я не умерла тогда? Теперь мы оба остались бы такими, как в день свадьбы. Лежала бы я в гробу, в белом венчальном платье, вся сплошь в кружевах, закрыв глаза, словно оробела. А ручки сложены на груди, будто я молюсь.
— Будет тебе причитать, бабушка!
— Я имею право причитать! Почему, почему я тоже не умерла? И не стоять бы такой сегодня, когда он вернулся повидать меня!
Ее руки снова слепо метнулись к лицу, ощупывая каждую морщинку, оттягивая обвисшую кожу, шаря во рту, беззубом и высохшем, дергая седые редкие пряди и поднося их к невидящим от горя глазам.
— Хорошо же его встретили дома! — Она показала всем свои тощие руки-сучья. — Думаете, мужчина в полном расцвете польстится на древнюю старуху, в жилах которой не кровь, а стоялая жижа? Меня обманули! Смерть навсегда сберегла его молодость. Поглядите на меня: разве так обошлась со мной жизнь?
— Ну, не все же тебе в убыток, бабушка, — рассудительно произнес Джозеф Пайкс. — Да и какой он молодой! Ему уж за восемьдесят!
— Дурак ты, Джозеф Пайкс! Он крепок как камень, не источенный веками дождей. И он вернулся повидать меня, а теперь, конечно, выберет себе молоденькую. На что ему старуха!
— Ну, такому-то молодцу ни от кого не будет проку, — сказал Джозеф.
Бабушка отпихнула мужчину подальше от железного ящика.
— Убирайтесь все сейчас же! Не ваш гроб, и крышка, и жених не ваш! Оставьте его тут по крайности на ночь, а назавтра выкопаете новую могилу!
— Хорошо, бабушка. Он ведь был твоим парнем. Я приду пораньше. Ты не убивайся так, не плачь.
— Что глазам захочется, то и буду делать…
Она застыла посреди комнаты и не двигалась, пока не вышли все. Немного погодя достала свечку, зажгла ее и тут приметила в окне фигуру, стоящую на холме рядом с домом. Это Джозеф, он проторчит там всю ночь напролет. Но бабушка Лаблили не стала кричать ему, чтобы уходил. И хотя она не смотрела больше в окно, от сознания того, что он рядом, на душе было как-то спокойнее.
Она подошла к гробу и впилась глазами в Уильяма Симмонса.
Как ясно она сейчас видела его, живого! Смотришь на руки, и вот они уже ловко управляются с поводьями, быстро двигаются вверх и вниз. Она вспомнила, как он причмокивал, погоняя лошадь, та бежала ровной рысью, и коляска плавно катилась по лугам под серебристым светом луны, рассекая длинные тени. А когда эти руки обнимали ее!.. Разве забудешь такое!
Потрогала одежду, в которую он облачен, и вдруг вскрикнула:
— Его схоронили в другой!
Но в глубине души она сознавала, что костюм тот самый. За шестьдесят лет изменился не Уильям, а ее представление о нем.
Охваченная внезапным страхом, старуха стала шарить вокруг в поисках очков, нащупала их наконец и торопливо надела.
Присмотрелась и завопила:
— Да ведь это не Уильям Симмонс!
Но все равно отлично понимала, что перед ней лежит ее мертвый жених, и никто иной.
— У него подбородок был вовсе не такой скошенный! — твердила она вполголоса, стараясь быть честной. — Или, может, такой? И волосы, чудесные каштановые волосы, я ведь помню! А эти просто русые! Да и нос, сдается мне, совсем не остренький.
Она склонилась над незнакомцем, внимательно разглядывая его, с каждой секундой все больше убеждаясь, что перед ней подлинник, а не фальшивка. Она поняла то, что должна была знать с самого начала: память о мертвых — словно воск, сознание лепит из нее по своей прихоти, придает новые черты, там что-то выровняет, здесь шлепнет лишний комочек, тут вытянет, добавит роста… Формирует то так, то эдак, вертит во все стороны, стругает и приглаживает, пока не создаст образ, мало схожий с реальным человеком.
Она испытывала боль, словно потеряла что-то важное, и растерянность. Теперь бабушка Лаблили жалела, что открыла гроб. Ну уж по крайней мере могло бы хватить ума обойтись своими слабыми глазами! Сначала она видела его смутно, и воображение восполняло недостающее. Но как только надела очки…
Она снова и снова вглядывалась в лицо жениха, и постепенно оно становилось привычным. Образ, скроенный из воспоминаний и мыслей, что дряхлели и сменялись новыми, наслаивались друг на друга в памяти за шестьдесят лет, исчез, вытесненный из сознания человеком, которого она знала на самом деле. Да, он остался таким же пригожим, каким был при жизни. Боль утраты больше не терзала ее душу; Уильям Симмонс остался самим собой, ни убавить, ни прибавить. Так всегда получается, если годами не видишь человека, и вдруг он возвратился и подходит поздороваться. Сначала сильно не по себе, а потом привыкаешь.
— Да, это ты. — Старуха засмеялась. — Вижу, как ты украдкой выглядываешь из-под чужого незнакомого обличья и довольно посмеиваешься, что так ловко одурачил меня.
— И опять заплакала. Если б только можно было сказать: «Посмотрите, ведь он выглядит совсем не так, это не тот человек, который мне полюбился!» — сразу стало бы легче. Но вредные человечки, засевшие в голове, раскачивались в своих крохотных качалках, заливались кудахтающим смехом: «Не обманешь, не обманешь, старая!»
Господи, как просто уверить себя, что здесь лежит кто-то другой. Но она не стала лукавить. Ее заполняли гнетущая тоска и грусть: вот он, свежий как родниковая вода, и она, древняя как океан.
