Владимир Рыбин - Сокол, № 1, 1991
— Красиво упаковано, — осторожно похвалил ангел. Он вовсе не разбирался в подобного рода изделиях. — Ритуальные фетиши?
— Как, как? — Боря тоже весьма плохо понимал тот научный жаргон, на котором иногда изъяснялся его новообретённый стеснительный друг. — Не сомневайся, товар люкс. Проверено электроникой! — И Борис подмигнул. У него было много и хороших, и плохих, и просто отвратительных привычек.
— Разве этот товар — дефицит? — не унимался ангел по простоте душевной.
— Разве! У нас они по четыре копейки штука, — горестно воскликнул он. — Или по рублю десяток! Грубая дрянь. Я уже не говорю, что и её днём с огнём не найдёшь. Без шипов, усов, протекторов и окраски. А ведь порт четырёх океанов. Народу — тьма! Мужиков море, а женщин… И всем подавай ритуальные фетиши, — ввернул он только что услышанные интеллектуальные словечки.
— А ты меня не обманываешь? — И ангел обратил на прохиндея взгляд голубых чистых глаз. — У тебя нет камня за пазухой, Борис?
— Упаси меня Господь! — Боря размашисто перекрестился. — Да провалиться мне на этом месте!
Пол не разверзся, земля не дрогнула, и вечером ангел сидел в уголке скромно и тихо, за бутылочкой фруктового сока. Изредка к нему подсаживались молодые парни. Спрашивали: «Есть?» Ангел смотрел вопросительно на бармена. Тот кивал согласно, и ангел, получив сиреневую или красную ассигнацию, укладывал её в кармашек дипломата и вручал клиенту элегантный пакетик. Брали ходовой товар, не скупясь, всяк опасался гонконгского или сингапурского забубённого сифилиса.
Вскоре все знали скромно одетого, стеснительного парнишку, пьющего только безалкогольное. Да и прозвище у него было вполне подходящее — Ангел.
15
Отключённый телефон привычно пылился под тахтой. Запой кончился, но не кончился кризис.
Всё же телефон однажды вновь зазвонил. Леонид пошарил рукой, с трудом извлёк трубку.
— У телефона…
— Наконец-то я до тебя дозвонился, — произнёс незнакомый голос. — Это я, Глюм! Помнишь меня, мазилка?
— Я вас не знаю, — трубка стала ледяной, как сосулька, нужно было её бросить, но она словно примёрзла к пальцам, занемело и ухо.
— Парнишка, не шути так, не надо. Плохо кончишь… Договоримся полюбовно… К тебе сегодня придут за твоей картонкой. Хотя лично я считаю: это мазня! Нас в своё время рисовали Тёрнер и Айвазовский, но мы же не кричим об этом на каждом углу. Так вот, упакуй её и отдай. И дело с концом, мы разойдёмся, как в море корабли! Ты чего молчишь?
— Я не знаю, смогу ли нарисовать что-то стоящее. А картину не отдам никому. И не продам!
— Хочешь с нами в морях походить? За каждый флакон, выжратый тобой в жизни, отгуляешь месяц под плетью. Ты своей зубной щёткой будешь гальюны драить! Лично я, Глюм, устрою тебе такую весёленькую загробную жизнь, что потом ещё тысячу лет будешь меня вспоминать. Мазилка!..
Гудки отбоя, слабый запах серы…
Всё в жизни давалось Ланою легко и беспечально, но только то, что действительно чего-то стоило. За стоящее надо было платить душой, каторжным потом, кровью и слезами. Зачем?.. С младых лет горя не знал да вдобавок имел немалый талант. Но когда он остался один-одинёшенек, тут-то хлебнул лиха вдоволь. Беззаботная жизнь осталась за кормой сладостным видением. Предстояло пахать и пахать. Жить в нищете и ходить в непризнанных гениях Ланой не собирался. Впрочем, характер у него был лёгкий. За твёрдую руку и верный глаз, за доброту и открытость его полюбили в мастерской. Затем он без особых усилий закончил высшее художественное училище и стал бы ещё одним средней руки оформителем во Дворце культуры, да помешал талант. Уж больно выпирал он из упрямого, как крепкий корень, парня. Но пока он работал в старой реалистической манере, жил впроголодь. Да ещё угораздило его жениться. Вот и скитался по чужим углам, не имея своей мастерской, не получая денежных заказов. Ему бы перетерпеть, смириться, глядишь, власть имущие и кинули бы пару-другую подачек…
Но он был тогда счастлив, как ни странно, и любим. И снова всё ухнуло в чёрную дыру в одночасье. Однажды Леонид сел за мольберт и написал вещичку в духе соцреализма: стол, на нём клеёнка, на клеёнке — банка с розовым вареньем. Так хорошо и светло было от этой картины, таким домашним теплом, уютным покоем веяло! Золотились поля, видимые в открытых проёмах окон и двери, и дымчато-зелёная тень дерева падала в комнату. А банка с вареньем аж светилась от преломлённых лучей солнца, отбрасывая во все стороны розоватые блики. Но подойдя ближе и вглядевшись, зрители содрогались от отвращения. Варенье было из мух…
У него в общем-то было две. Одну, вполне проходимую, Леонид представил на комиссию, а поздним вечером накануне открытия заменил её на натюрморт с мушиным вареньем, использовав полумрак выставочного зала и беспечность организаторов.
Разумеется, был страшнейший скандал. Вышибли его из Союза художников со страшным треском. А картину купили и увезли на Запад. Вот тут собратья по ремеслу взвыли по-настоящему — от зависти. Мразь получилась, Леонид это понимал, но, оказывается, за неё платят хорошие деньги и много об этом кричат.
Он запил, развёлся. Несколько месяцев сидел безвылазно на даче и писал. Только зимой стал выбираться на выставки, чтобы поиздеваться над бездарными малярами. Это ему нравилось. Имя он себе сделал, у него даже нашлись подражатели.
Работал Лапой зверски. И как теперь ему пригодились уроки Мастера! Правда, старый учитель перестал с ним здороваться. Обронил на прощанье фразу: «Заплатишь за всё такими муками совести, перед которыми муки ада — пустяки…»
Ланой знал, что своими полотнами эпатирует его Ничтожество Обывателя, и наслаждался, добиваясь своей цели. Одна за другой появлялись скандально известные картины. Обезьяна и женщина в половом акте в безвоздушном пространстве. Жаболюди за вечерним кровопитием. Скелеты в бане. Крокодил в ухарской фуражке набекрень уговаривает аппетитную голую вдовушку в шляпке прогуляться за околицу… Но особенно болезненное любопытство вызывало полотно, на котором художник изобразил заседание некой комиссии. В открытое окно были видны котёл с кипящей водой, дыба и плаха. Картина называлась «Заседание профкома». Леонид сделал с неё восемнадцать копий, щедро варьируя детали палаческого реквизита.
Порой ему хотелось плюнуть на всё, писать урманы сибирской черновой тайги. Хотелось запечатлеть чудесные красные скалы на Кондоме, долину Семи радуг — Кубань-Су. Но ляпался и ляпался один андерграунд…
Так что не жил он в своих картинах, хотя его и увлекал мир сюрреализма. Он жил ради денег, деньги стали владыкой его души, его таланта, принеся ложное чувство свободы. Где-то далеко-далеко, на обочине жизни, остались кареглазая любимая, верные друзья и даже враги…
