Рэмси Кэмпбелл - Книга ужасов (сборник)
– Прости меня, Аннели.
За какие-то десять минут я вырвал все струны, и когда для проверки нажал на клавишу, молоточек провалился. Пианино не издало ни звука. Оно умерло.
Потом я взял моток скотча и замотал лентой все шпингалеты, теперь без инструментов окна открыть было невозможно. Повернувшись к пианино, я снова услышал в голове мелодию, и у меня зачесались пальцы.
Я громко расхохотался, сел за пианино и проиграл мелодию. Единственным звуком был глухой стук молоточков.
– Вот тебе, ублюдок, – сказал я, понятия не имея, кого имел в виду.
Я вернулся в комнату, Робин еще не спал. Я рассказал ему о том, что сделал, он кивнул и проговорил:
– Только я все равно не хочу там спать.
– И не надо, – ответил я, ложась рядом с ним на узкую кровать. – Можешь спать здесь, сколько захочешь.
Он взял мою руку и прильнул ко мне, я обнял его и прижался лбом к его затылку. Пошло минут пять, но он все еще был напряжен.
– Ты не хочешь мне рассказать, что случилось?
Робин пробормотал что-то в подушку, я не расслышал:
– Что ты сказал?
Робин повернул голову, его голос был настолько тихим, что мне пришлось почти прижаться к его рту ухом.
– Приходили те дети. Они хотят, чтобы я их нашел. Он убил их.
Я взглянул на дырку в потолке, и меня передернуло, как только я представил себе бледную бесформенную физиономию с пухлыми небритыми щеками. У меня не было никаких сомнений, что я видел именно убийцу. И этот убийца разговаривал со мной.
Бенгт Карлссон. Который плохо кончил.
– Я не хочу этого делать, папочка.
– Ты и не будешь. Ты же не знаешь как.
– Знаю. Они мне рассказали.
Как бы странно это ни звучало, но я понимал, что мы с сыном находимся на грани безумия, и мне стало легче, когда появилось хоть что-то определенное.
Когда Аннели еще была жива, мы с ней посмотрели все серии «Эмиль из Лённеберге»[8]. Робин тогда был напуган рассказами о мюлингах, призраках убитых детей, которые не были похоронены.
Мюлинги. Скажи мне кто-нибудь об этом неделю назад… впрочем, неважно.
Я воспринял всё всерьез. Решил, что мы имеем дело именно с ними, и обрадовался, что у этого безумия есть имя. С тем, у чего есть имя, проще разобраться.
– И где же они? – спросил я.
– В лесу, – прошептал Робин.
– Он закопал их в лесу? – Робин покачал головой. – Что он сделал?
Робин уткнулся в подушку, не переставая мотать головой.
Я осторожно тронул его за плечо:
– Робин? Ты должен мне сказать. Не знаю, что мы сможем сделать, но ты должен сказать. Я тебе верю.
Вдруг он свернулся, как в раннем детстве во сне, и завопил в подушку:
– Это так ужасно!
Я погладил его по спине:
– Я знаю, знаю, что это ужасно.
Робин яростно замотал головой и крикнул:
– Ты и понятия не имеешь, насколько ужасно!
Он тяжело дышал в подушку. Вдох-выдох, вдох-выдох. Его тело поднималось и опускалось в такт дыханию, а я беспомощно гладил его по спине.
Я так боялся, что он подошел к последней черте. Неудивительно, мы оба столкнулись с таким, от чего можно легко сойти с ума.
Вдруг тело Робина обмякло; он перевернулся на спину и бесстрастным четким голосом начал рассказывать, глядя в потолок:
– Этот человек нашел камень. Большой камень. Он отрыл рядом с ним яму. Потом связал ребенка, чтобы тот не мог двигаться. Принес ребенка к яме. У него с собой была такая длинная железная штука. Он принес ее специально, чтобы закатить камень в яму. Прямо на ребенка. Но голова ребенка не поместилась, и он слушал, как ребенок кричит. И тот кричал, потому что ему было очень больно. У него было сломано много костей, из-за того, что его придавило камнем. А тот человек сидел и слушал, как он кричит. Сидел и слушал, пока ребенок не умер. Наверное, целую ночь. Потом он еще чуть-чуть покопал, чтобы ребенок поместился в яму весь, и подвинул камень так, чтобы его не было видно.
Как только Робин закончил рассказывать, он накрылся одеялом с головой и свернулся в кокон. Я лежал рядом, и мне самому хотелось кричать, как тому замученному ребенку.
Его кровать стояла там, где я сейчас сплю.
Человек, сотворивший такое, спал в комнате Робина. Да как же он мог спать? Он варил кофе на нашей плите и пил его на нашей кухне. Он смотрел в те же окна, что и мы, ходил по тем же полам, слышал тот же самый скрип крыльца прямо за порогом дома. И он повесился рядом с моей кроватью.
Мои глаза, не отрываясь, смотрели на дырку в потолке, туда, где раньше торчал крюк.
Теперь я счастлив.
Я лежал и смотрел на черную дыру так долго, что она начала приобретать качества той черной дыры, что в космосе. Все в комнате будто притягивалось к ней, готовилось к тому, чтобы быть втянутым в пропасть, мои мысли крутились вокруг, словно беспомощные планеты с постепенно сужающимися орбитами, медленно плывущие навстречу гибели. Снова и снова в голове звучала музыка, двенадцать нот незаконченной мелодии.
Незаконченной?
Если вы напоете: «Черная овечка, принеси мне шерсти. Да, сэр. Да, сэр. Три…», и на этом остановитесь, то сразу станет понятно, что некоторых нот не хватает, даже если вы раньше и не слышали эту песню. Стало совершенно ясно, что в мелодии, которая теперь постоянно звучала в моей голове, не хватает нот. Я лежал, уставившись на черную дыру, и пытался догадаться, что это были за ноты.
Покрытый одеялом холмик, лежавший рядом со мной, начал спокойно и глубоко дышать, и мне удалось, не разбудив, освободить его вспотевшую голову и аккуратно подоткнуть одеяло. Пока я этим занимался, все мои мысли были заняты мелодией. Дум, ди-дум, даа.
Я сел за пианино и сыграл всю мелодию целиком. Ноты так отчетливо звучали в моей голове, что я сыграл их дважды, прежде чем до меня дошло, что никакого звука нет. Пару раз я яростно стукнул по клавишам, как будто хотел выбить их. Только тогда я вспомнил. Клещи. Струны.
Я огляделся, не зная, что делать дальше, и мне на глаза попалась коробка, стоящая под кроватью Робина. Среди кучи старых ненужных игрушек я обнаружил детский синтезатор «Касио». Всего три октавы, но мне было достаточно.
Я сыграл двенадцать нот, и на меня снизошла черная безмятежность. Да, именно черная безмятежность. Я бы не смог описать это состояние другими словами. Как будто я застрял в грязи и медленно в нее погружался. Момент, когда ты понимаешь, что бороться бесполезно, никто не придет на помощь и грязь в конце концов победит. Мне казалось, что я достиг точки, когда остается только сдаться, и это делало меня безмятежным.
