Гордон Далквист - Химическая свадьба
– Настоящие сделки – это хитрая вещь, доктор… вы согласны?
– Они – душа цивилизованного общества.
– Цивилизация? – Ее рука снова начала гладить предмет его гордости. – Мы живем так же разнузданно, как старый Рим или вонючий Египет… Боже мой, вот он… – Ее свободная рука справилась с его бельем и обнажила розовый изгиб шрама. – То, что вы не умерли, – просто чудо. – Ее рука скользнула вверх, она наклонилась, и рот графини стал помогать ласкавшей его плоть руке. – Но сделки, доктор… Такие, как мы с вами, могут обходиться без декораций.
– Что же вы тогда предложите?
Графиня усмехнулась его сухому тону.
– Что же… я могла бы дать вам то, что я дала Харкорту. Пластинка все еще в моей сумочке. – Она стерла большим пальцем капли жидкости, появившейся на самом чувствительном участке мужского естества, которое теперь было багрово-синим, и доктор застонал от удовольствия. – Заключенный в ней опыт уникален… если это то, чего вы хотите.
– А если я откажусь?
– Тогда, возможно, я могу дать вам ключ к великой стратегии Оскара.
– Вы знаете его планы?
– Я всегда их знала. Он – сложная натура, но все же мужчина.
Как мужчина, находившийся в ее власти, Свенсон решил пропустить это замечание.
– А взамен я сделаю все, что в моих силах, чтобы остановить его. Поэтому я все еще жив?
– О, доктор, – проворковала она с неодобрением, – мы живем для удовольствия…
Дама наклонилась ниже, и доктор задохнулся от предвкушения, ожидая прикосновений языка, но почувствовал взамен лишь ее дразнящее дыхание. Графиня встала, взяла его обеими руками за лацканы шинели и толкнула на диван, где только что сидела сама. Оголенный и напряженный, с брюками, спущенными до колен, он смотрел на нее. С одной стороны от него на диване лежал пистолет, с другой – украшенная драгоценностями сумочка. Графиня подобрала платье, обнажив изящные, обтянутые чулками икры. Согнув колени и разведя ноги, дама опустилась сверху на его бедра, так что шелк платья закрыл мужчину до самой шеи. Его напряженная плоть почувствовала нижние юбки графини. Он обнял ее за талию.
– Это ничего для вас не значит, – выдохнул он.
– Что за нелепые слова. – Ее голос был низким и хриплым.
– Я остаюсь вашим врагом.
– И я могу убить вас. – Она прижалась к нему бедрами и соскользнула вниз. – Или сделать вас моим рабом.
– Я предпочту смерть.
– Как будто у вас есть выбор.
Она провела языком по ссадине у него под глазом. Свенсон изменил положение бедер, пытаясь войти в нее, однако графиня уклонилась. Его руки соскользнули на ягодицы, и он сильнее притянул ее к себе, но натолкнулся на еще одну помеху – очередной слой спутанного шелка. Графиня усмехнулась и подняла лицо. Доктор слишком поздно заметил, как она дотянулась до своей сумочки. Свенсон не успел даже моргнуть, как ее затянутые в перчатку пальцы поднесли синюю стеклянную пластинку к его глазам, и Свенсон замер, как жук, приколотый иголкой к пробке.
Разум доктора в одно мгновение познакомился с тем, что было заключено в пластинке, но он ничего не понял. Цвета были такими глубокими, что он потерял ощущение пространства, а причудливые линии и созданные ими формы вибрировали в мозгу, как будто их сопровождали неслышные пороховые разрывы. Еще больше сбивало с толку несоответствие между живописным хаосом, находившимся перед ним, и неподвижностью его тела, вернее, тела того человека, кому принадлежали воспоминания, заключенные в пластинку.
Хотя и медленно, но пространство вокруг него прояснилось…
Ярко освещенная комната… вернее, большой зал, потому что картина, находившаяся там, была огромной.
Опять нахлынули образы, и его внимание снова потерялось во вращающихся деталях картины. В глубине сознания возник сигнал опасности. Возможно, это пластинка из Харкорта? Едва ли: те были пронизаны эротикой, а эта нет. Несмотря на крайнюю степень возбуждения, которое он испытывал несколько мгновений назад, его ощущения были иными. Нет… эмоцией был страх, сдерживаемый благодаря предельному напряжению воли, глубокий ужас, вызванный картиной перед его глазами, но самым страшным было то, что большая часть изображенного на картине, а следовательно, и намерений ее автора оставалась непонятной.
Этот страх был особенно странным, потому что принадлежал графине, так как в пластинке были заключены ее воспоминания. Как ни волновала его картина, он не мог отрицать, что его охватило беспокойство, и он дрожал, ощущая ее тело как свое – тяжесть конечностей и того, что находилось ниже талии, сдавленной корсетом…
Графиня, изучив свою книгу, научилась изготовлять стеклянные пластинки. Не было сомнений в том, что и в некоторые пластинки из Харкорта были перенесены эпизоды ее собственной жизни. Почему она решила пожертвовать собственными воспоминаниями? Было ли ее отчаяние таким глубоким, что она решилась вырвать из своей жизни эти фрагменты? Эти мысли доктора были лишь фоном, потому что в основном его внимание было поглощено картиной.
По форме композиция напоминала генеалогическое древо, объединявшее две многочисленные семьи, каждая начиналась с пары супругов, а выше на древе размещались дяди, братья, сестры, племянники, у которых, в свою очередь, также были супруги и дети. Фигуры размещались без всякой перспективы, как в иллюстрациях средневековой рукописи, будто картина была изображением какой-то архаичной церемонии. Свенсон почувствовал комок в горле. Свадьба.
Это был холст графа, упоминавшийся в «Геральд»… как же он назывался? «Химическая свадьба»…
Теперь, когда стало ясно, что это картина Оскара Файнляндта, доктору было проще сосредоточиться. Сложный и вычурный фон, который сначала он посчитал просто декоративным, превратился в переплетение букв и символов – это были алхимические формулы, использовавшиеся графом в работе. Сами фигуры были такими же яркими и отчетливыми, как и на других холстах Файнляндта. Та же жесткая манера письма: искаженные вожделением лица, руки, тянущиеся туда, где таится удовольствие… но взгляд Свенсона не мог задержаться на какой-то одной фигуре, потому что у него сразу начинала кружиться голова. Он знал, что это были впечатления графини: именно она определяла то, что видел он.
И все же он смотрел на них снова и снова, напряженно вглядываясь…
А потом понял: дело было в краске, вернее, в том, что граф вставил в картину фрагменты синего стекла, а иногда не просто фрагменты, но целые плитки, подобные мозаике и наполненные яркими воспоминаниями. Вся поверхность блистала и переливалась ощущениями, как волнующееся море. Масштаб был поразительным. Сколько душ было выжато, чтобы художник реализовал свою цель? Кто мог объять эту разрывающую сознание целостность и сохранить разум? Его мозг обуревали алхимические ассоциации – представляла ли каждая фигура химический элемент? Небесное тело? Это ангелы? Демоны? Он видел буквы, написанные на иврите, и карты цыганок-гадалок. Он видел все подробности анатомии: органы, кости, железы, сосуды. Цикл снова начался. Он ощутил героическую решимость графини сохранить именно эту запись.
