Карлос Руис Сафон - Марина
Я застыла, как парализованная. Тело билось еще несколько секунд, потом затихло и наконец безжизненно застыло. Михаил, бесстрастно наблюдавший все происходящее, прикрыл его простыней.
Потом подошел ко мне и сжал мои дрожащие руки в своих. Пытливо глядя мне в глаза, он, конечно, хотел знать, в силах ли я последовать за ним туда, по ту сторону границы, смогу ли разделить его жизнь после того, что увидела. Я хотела найти слова, которые бы ему объяснили и пережитый мною страх, и раскаяние в своей ошибке и глупой ревности… а смогла только пробормотать, чтобы он меня вывел поскорее из этого места. Он так и сделал. Мы вернулись в «Колумб», где он пошел за мной в мои апартаменты, заказал чашку горячего бульона, укрыл одеялом.
– Женщина, которую ты видела у меня на столе, умерла, попав под трамвай, шесть недель назад. Выскочила на пути, чтобы спасти игравшего там малыша, а сама не смогла избежать столкновения. Ей отрезало руки выше локтя. Умерла она еще там, на улице. И никто ее не искал, не смогли установить, кто она такая. Их сотни, знаешь ли… каждый день.
– Но, Михаил, понимаешь ли ты… ты что же – хочешь встать на место господа?..
Он кивнул, грустно мне улыбнувшись, и погладил по щеке.
– Спокойной ночи, – сказал он уже в дверях. Задержался там и добавил:
– Если завтра тебя здесь не будет, я это пойму.
Через две недели мы поженились.
23
Михаил хотел сделать день свадьбы незабываемым. Он сумел весь город украсить, как в сказке, и сделать меня царицей этого сказочного мира. Но мое торжество кончилось быстро – на последних ступенях собора. Я даже не успела услышать поздравительные крики собравшихся. Сергей выскочил, как зверь из чащи, и плеснул мне кислотой в лицо. Она жгла мне веки, лицо, руки. Навсегда лишила меня голоса. Даже говорить я начала только через два года, когда Михаил меня реконструировал, как разбитый механизм. Это было начало ужасного конца.
Работы в нашем дворце так замедлились, что было решено поселиться там, не дожидаясь их завершения. Мы сделали этот недостроенный причудливый дом своей тюрьмой, из которой смотрели на мир с вершины нашего холма. Внутри у нас всегда было холодно, сыро, темно. В путанице башен и винтовых лестниц, арок и сводов было легко заблудиться. Я жила, никогда не спускаясь из своей комнаты, на вершине башни. Туда также никто не был допущен, кроме Михаила и доктора Шелли. Первый год я там провела, почти не выходя из летаргического транса – мне давали морфий, но наркотик приносил не облегчение, а тяжелые кошмары. В них Михаил экспериментировал с моим телом, как он это делал с невостребованными трупами из моргов и клиник. Издеваясь над природой, делая с моим организмом все, что пожелает. Когда я наконец пришла в сознание, то узнала, что так и было: Михаил восстановил мне глотку и ротовую полость, так что я могла есть и говорить. Он обезболил раны, нанесенные кислотой, изменив работу нервных окончаний. Да, я избежала смерти, но теперь я неотвратимо превращалась в одну из дьявольских игрушек Михаила.
С другой стороны, Михаил понемногу терял свое влияние в городе. Его больше никто не поддерживал – былые союзники теперь отворачивались при встрече, все дружно покидали его. Его начали преследовать полиция и прокуратура. Его партнер, Сентис, был существом слабым, завистливым, корыстным. Он клеветал на Михаила, приписывая ему дела, к которым тот не имел отношения – хотел устранить его от управления фабрикой, – и таким образом тоже участвовал в травле. Все жадно ждали падения Колвеника, чтобы накинуться на ослабевшего врага и порвать его на части. Как всегда, льстецы и прихлебатели мигом обернулись стаей голодных гиен. Михаила все это не удивляло и не волновало. Он с самого начала доверял только двум людям – Луису Кларету и своему другу доктору Шелли. «Людская алчность, – повторял он, – это сухой хворост, который только и ждет зажженной спички». Но предательство его окружения порвало последние связи между ним и миром. Он ушел в затворничество так глубоко, как это возможно для человека, он затерялся в себе самом, как в лабиринте. Поведение его становилось все экстравагантнее. Он размножал в подвалах башни насекомое, которое почему-то его очаровывало с почти маниакальной силой, эту черную бабочку, Teufel. Бабочки эти скоро заполонили весь дом, они были везде – на зеркалах, картинах, мебели. Сидели, как мрачные стражи. Михаил запретил их трогать и даже отгонять. Тучи этих тварей летали по комнатам и коридорам. Порой они садились на Михаила, и так густо, что облепляли его целиком – а он оставался при этом неподвижным. Глядя на это, я боялась, что теряю его навсегда.
В те тяжкие дни и началась моя дружба с Луисом Кларетом, которая продлилась до этого времени. Именно он рассказывал мне о том, что происходит за стенами нашей крепости. Михаил ведь предпочитал держать меня среди иллюзий, рассказывал всякие сказки о том, что голос мой полностью восстановится, я смогу петь как раньше… о реставрации Королевского театра и моем триумфальном появлении на его сцене, эдакой птицей-фениксом… и прочие воздушные замки в подобном роде. Луис открыл мне, что работы в театре остановлены, потому что все деньги израсходованы много месяцев назад. Театр стоял теперь в строительных лесах, огромная и никому не нужная мрачная махина. Спокойствие Михаила было только маской. Он не выходил из башни неделями, потом месяцами… сутки напролет запершись у себя в кабинете, почти без сна и питания. Шелли говорил мне, что он всерьез озабочен его душевным здоровьем. Доктор знал его как никто, кроме того, он с самого начала присутствовал при экспериментах Михаила с трупами. Именно Шелли рассказал мне об одержимости мужа тайной телесных деформаций, его отчаянном, бескомпромиссном рвении к истине. Он был готов абсолютно на все, чтобы выявить механизм дегенеративных изменений в организме, уродующих тело человека. Человека же Михаил считал прежде всего той формой, в которой жизнь, не нуждаясь в оправданиях разума, проявляет себя как воля, сила и порядок. По его убеждению, природа – безмозглое, слепое чудовище, пожирающее собственных детей, не ведающее, что творит, и не знающее о судьбе и назначении своих порождений. Он коллекционировал фотографии больных с причудливыми случаями атрофий и другими уродствами. Изучая эти медицинские аномалии, он искал все то же: как изгнать из них демонов безмозглой, чудовищной природы.
Именно в те дни начали проявляться первые симптомы его болезни. Михаил и сам знал, что болен, он наблюдал со спокойствием отчаяния работу заложенного внутри его разрушительного врожденного механизма. Он знал о диагнозе с самого начала, со времен Праги, где похоронил своего брата. Разрушение костей перешло в стадию, когда тело уже не могло функционировать. Он надел и уже никогда не снимал перчатки, скрывал лицо и все тело тоже. Стал прятаться даже от меня. Я делала вид, что ничего не происходит, но видела – сам его силуэт исказился. В одно зимнее утро я проснулась от его диких воплей: Михаил в бешенстве, крича, рассчитывал и гнал из дому прислугу. Никто не возражал – они и сами собирались уходить, так было страшно работать в этом доме. Один Луис не оставил нас. Выгнав слуг, Михаил разбил все зеркала и в слезах ярости снова заперся в кабинете.
