Оксана Бердочкина - Звездочет поневоле
«Ну, ты, ты, кто ж еще? Никого ж нет!», – нервно заметил старичок, продолжая работу. «Дел невпроворот, еле соседнюю разгреб, всю ночь пыжился», – старичок вынул из раскрытого гардероба обшитую малиновым шелком коробку, заглянул в нее, достал лаковые ботинки и отбросил ее со словами: «А вот они, батюшкины посмертные! Сюда, сюда, чтоб нашли, чтоб нашли. Эти, как их… шведы… Ой, нет… Полтавская котлета, ей-богу, стухла… Печально все это. Печально, но звезды все скажут, звезды уже сделали свой выбор, скоро звездочет допишет книгу и явит пророчество миру», – необыкновенно картавил старичок, ударно расправляясь с вещами.
«Значит, смерть наступила еще ночью?», – снова запросил Шуга, наблюдая с оглядкой за странным явлением.
«Еще вечером я ж говорю, только барин в койку – тут же оборвалось! Глядишь, скоро это, как его соседи, что сверху, побегут, у них же дыра, как-никак сказывается… Хорошо, что демоны обеденную залу еще не обжили, еще не обжили».
«А что они еще не знают? Снаружи столько народу, что даже слепой обратит свое внимание», – с чувством волнения заключил Сахарный.
«Не помнишь, что сказал Шекспир? Чем выше взлет, тем гибельней паденье? Курить хочешь?», – перебил старичок, не оборачиваясь в сторону опешившего гостя.
«Верно, курить хочу… Однако в том шекспировском сонете имеется не менее мудрый смысл: „Кто не карает, обладая властью, кто воли не дает своим рукам“», – Шуга присел на рядом стоящий шелковый стул и осторожно расслабился, потирая его мудреную набивку.
«Истину говорите, гниющие лилии и вправду так себе. Только, не карайте Педанта, не карайте батюшку нашего. А сигара! Чур, такая, что унесешься, справа от тебя на спальном столике в шкатулке», – услужливо мотаясь, старичок кудахтал подобно испуганной курице, а далее промолвил: «Черт», – и, зарывшись под кровать, вынул серебряное блюдо. «Матушка, предложение перегружено знаками препинания!», – вредно обратился в неизвестность, продолжая копаться в сути вещей.
Закурив сигару, Шуга нелепо заметил, что старичок успел нарядиться в зеленый сюртук, вытащив его из груды общего барахла, заметно предупреждал: «Казенное, непростое. Предположительно театральное», – из подола сюртука торчала тонкая сизая лента, старичок отдавал абстрактные жесты, понимая, что наедине с особенным гостем.
Когда поволока дыма усилилась, Сахарный вскричал, обозначив зрением, что видит проткнутое тело Педанта, казалось бы, напудренное строительной пылью в его же кровати под завалом свалившейся люстры. Его раздробленную голову, полностью разнесенную в углы спальни. Бывшие панели парижских домов так и залились липкими частицами, а в извилистых сложениях окровавленного одеяла россыпью лежали отрезанные фаланги его самолюбивых пальцев.
Шуга вскочил, помутненно шипя в долгом страхе, пытаясь промолвить то, что ему все-таки выпало вспомнить. Это, во-первых, кто этот старик и откуда он знает его имя, а второе так и твердило ему странность всего, отталкивая без дегустаций, он вроде бы знал его, но так и не цеплялись несущиеся образы.
Старичок закрученно остановился, расплываясь в улыбке все больше и больше, доставал сизую ленту сквозь зеленый сюртук, а та все неслась, метр за метром покрывая окровавленные ковры мертвеца. «Шуга, а вы не промах, хороший знаток антиквариата, знаете ли. Мне велено передать вам чертовское спасибо».
«Спасибо за что?», – дрожал в неизвестность растерянный Сахарный.
«Как за что? Вот так хороший человек всегда забывает сделанное им добро. Ну, как же, вы же предупреждали батюшку нашего Педанта, что плохи дела у того, кто берет не свое. Так вот, я и разрешаю его недосказанное, а уж мы-то позаботимся об остальном, в аду все срастется. Так что ступай, милый человек, прощаемся на века», – закончил многообразный демон, исчезая в облаке дыма посредством авангардного демонического каравана.
Шуга слегка обезумел, попытавшись предотвратить заложенное действие заблаговременно заранее. Вытянув руку перед собой, пытался с чем-то бороться, но околел в мгновенье, поймав себя на том, что стоит слишком далеко от особняка Педанта, в самом центре сплетений спрятанных улиц. Опомнился, всматриваясь в белеющий дом и, не видя всякой толпы, медленно плыл, когда только-только разгулялся первый июньский дождь, и он узрел в проходящей мимо него старухе чью-то святость. Бегло перекрестившись, осознал, что общался с несбывшимся обликом престарелого, неподдельного Педанта. «Знай свое место», – пробежало в его голове. Он отдышался, чтобы исчезнуть в спокойствии едва пережитого им видения.
Мельница вертелась, просыпаясь в пять часов вечера, под чистым сервисом спала маленькая белая мышка, мылом пахло повсюду, особенно от рук. Иволга кричала ему в ухо, пытаясь его напугать, а он не пугался, вспоминая, что он самый лучший в мире лоббист, в полосу стеснялся своей прерогативы, ассоциируя себя с услужливой зеброй. «Дикие женщины, что взращиваются в глубинках деревень, конкретны и не тонки. Дикие женщины, грубые, все некогда, все в первую свадьбу, все напоказ, завидуй да плачь, людской глаз, замуж выходит дикая женщина. Дальше рукоприкладство, животные роды, да стерва работа», – вот так и думал проснувшейся Волчий, глядя в поданную ему чашку кофе со сливками. Дальше аннулировал мысль и переключился на социальную сеть. Волчий любил пространство и шелк, особенно когда тот на нем болтается, не знал французского языка, но частенько картавил в стиле жу-жу-жу, вот так, напеть советскую песню, примазывая хлеб черненькой икрой, икнуть и завестись после вчерашнего – дело стильное. Волчий из тех, кто в полном расцвете сил, оттого такого этакого везде пихали, просовывали, подставляли, знаете ли, а он возмущался, глядя на тех, для кого он стал неприятностью: «А это вы? Ну, если вы есть и вы уже, как видно, среди нас, значит, кто-то кого-то удачно трахнул и уже спешит сообщить на весь свет наиприятнейшее, а главное же – что? Заразить мозги, очень правильно заразить». Бывали дни, когда Волчий откровенно рыдал, да, бывало и такое. Плакал, размышляя, что многое упустил, что ведь мог бы охватить более значительное, более глубокое, после чего рвал все мягкое и снова икал, объедаясь черной икрой. Иногда в его голове проплывали величественные образы, он видел себя в амплуа Александра Освободителя, Александра Македонского. О да, Македонский! Весьма к месту окончание «ский». Видя себя на красивом коне, он так и разбивал войска Тутанхамона. «Нет, этого… как его», – крутил пальцем, вспоминая. Дария? Ария. И чтобы непременно золотая. Да, золотая… Золотая. Очень золотая? Золотая Орда. Верно! Я – Золотая Орда! Татаро-монголы… голы …голы… голы… Голый Вася и оранжевый галстук? Нет, лучше воевать в Бородинском сражении, звучит более гордо. Или же лучше участвовать, нет возглавлять и участвовать, точнее, править, возглавлять и принимать тесное участие в итальянских и швейцарских походах. Нет, хочу больше – стать героем, главным героем сражения при Аустерлице! Верно, Аустерлице – очень красиво, устраивает, беру. А еще лучше заседать в Венском конгрессе. Или же учредить. Чего учредить? Сенат, например. Я учредил Сенат. Я учредил. Сенат – мое учреждение! «Я» вообще моя буква. Вот так часа на два, параллельно жаловался на то, что не родился женщиной, причем красивой. «Ей везде легче», – думал он. «Устала я», – говорил сам себе и замолкал после нервных слез, едва успокоившись.
