Дарья Беляева - Маленькие Смерти
К экрану с кодом на второй двери Доминик тоже прикасается, поглаживает его кончиками пальцев, выпуская тончайшие ниточки темноты, забирающиеся внутрь. Экран искрит и гаснет, и вторая дверь открывается. Переступив порог Доминик говорит:
— Мамочка! — он широко улыбается, по-настоящему счастливо, и в этом счастье нет даже ничего жутковатого, несмотря на кровь испачкавшую его кеды. Морриган встает с кровати, смотрит на него, подносит руку ко рту.
— Господи, — говорит она.
— Я пришел, мама. Я пришел и очистил это место от скверны и тьмы.
Доминик делает шаг к Морриган, потом еще один.
— Ты знаешь? — спрашивает Морриган. — Почему мы убиваем их?
— Они скверна, они приносят в мир тьму и смерть, как инфекцию. Они приносят ее с собой из мира мертвых и распространяют здесь. Из-за них в мир приходит смерть, — говорит Доминик, явно просто произнося заученную фразу.
А потом Морриган бьет его, наотмашь бьет, так что черная, пропитанная темнотой кровь идет у Доминика носом. Морриган брезгливо стряхивает ее капли с руки, шипит:
— Что ты сделал с собой, Доминик?
Доминик утирает кровь рукавом фиолетовой рубашки, шмыгает носом, смешно его сморщив.
— Я никогда не оставил бы тебя, мамочка. Я люблю тебя. Я пришел тебя спасти.
Я замечаю, что два ногтя на правой руке у Морриган сорваны, и думаю о том, что сделал с ней Мильтон.
— Мамочка, — говорит Доминик. — Пойдем.
Он протягивает ей руку, доверчивым, детским жестом. В линиях, по которым гадают на судьбу, струится у него темнота. Морриган смотрит на него брезгливо, она повторяет:
— Что ты сделал с собой?
Доминик молчит, он смотрит в пол и вертит носком конверса, будто пытается стереть пятно крови на кафеле, от него же оставшееся. Наконец, он улыбается:
— Я продал тело дьяволу за то, чтобы спасти тебя.
— Что?
— Но ведь не душу, мамочка.
И я даже не мог представить, что Морриган может залиться слезами, как двенадцатилетняя девчонка, но она плачет. Некрасиво, утирая слезы рукавом так же, как утирал кровь Доминик. Доминик пытается обнять Морриган, но она отшатывается.
— Не смей прикасаться ко мне, дрянь, — говорит она, моментально перестав рыдать. Она выходит в коридор, не дожидаясь Доминика, зажимает рот и нос рукой. Морриган босая, и когда она вступает в кровь, я слышу влажный всплеск, как когда вылезаешь из душа, вступив в воду на полу. Она что-то шепчет, но я не могу расслышать что. Наверное, она молится.
Доминик плетется за ней, как нашкодивший щенок. Морриган нажимает кнопку вызова лифта, она ничем больше не показывает, что испытывает отвращение, но по тому, как она бледна, я вижу: ее вот-вот стошнит.
В лифте крови на полу куда меньше, зато ее брызги длинными полосами украшают зеркало и потолок. Кодовая панель дымится и даже чуточку искрит. Доминик нажимает кнопку первого этажа, оставляя на белой цифре красное пятно. Свет в лифте мигает, то исчезая полностью и оставляя их в темноте, то люминисцентно-ярко высвечивая брызги крови, кеды Доминика, босые ноги Морриган, испачканные в крови. В беспощадном свете ламп, лицо Морриган кажется еще бледнее, глаза Доминика еще синее, а кровь еще ярче. Они молчат. Лифт с тактичным перезвоном возвещает о прибытии на первый этаж, и Морриган говорит:
— Но как мы выйдем отсюда — в таком виде?
— Это больше не проблема, — говорит Доминик. — Ничто больше не проблема.
Они выходят в холл, оставляя на блестящем, начищенном мраморном полу следы. Шерри сидит за стойкой, как ни в чем ни бывало, и увлеченно читает какой-то журнал.
Она что не заметила, как Доминик вырезал целый этаж с охраной и пациентами? Серьезно?
— Она нас не видит, — говорит Доминик. — И не слышит.
— Ты не убьешь ее.
— У нее туфли от Лабутена.
Шерри покачивает носком своей лакированной туфельки с невероятной шпилькой и перелистывает страницу. Доминик говорит:
— Я кое-что забыл. Самое важное, мамочка.
Доминик раскидывает руки, кружится на месте, и я вижу, как с потолка начинает сочиться кровь. Сквозь десятки этажей, буквально за секунду. Кровь сочится с потолка, ее ленты и линии, ровно-алые, тягучие, как сироп, собираются и падают вниз. Я вижу, как белый отсвет лампы, отраженный в лакированной туфельке Шерри, сменяется красным, а потом первая капля приземляется ей на носок.
А потом, будто бы стеной дождя, свежего, летнего, ливневого Луизианского дождя, кровь проливается вниз. Доминик продолжается кружиться на месте, подставляя лицо, открывая рот, Морриган замирает, будто бы не совсем верит в то, что происходит, а Шерри продолжает переворачивать заляпанные кровью страницы глянцевого журнала, будто не происходит ничего.
— Какого черта ты делаешь?! — кричит Морриган, забывая, видимо, даже о своей набожности.
— Я плачу! — говорит Доминик. — Свою цену.
Он смеется и плачет, ловит кровь языком.
— Как жалко джинсы, — говорит он. — Прости меня, мамочка.
Шерри не замечает ничего, рассматривая мокрую от крови фотографию свадебного платья. Проведя по ней ногтем, она замечает, что бумага мокра и рвется, расходится от прикосновения. Только тогда морок, видимо, спадает и Шерри визжит так громко, что мне кажется, я сейчас оглохну.
Доминик отбрасывает ее к стене одним, едва заметным жестом, удерживает ее. Одна из измазанных кровью лакированных туфелек срывается вниз и падает, обнажая ступню, затянутую в чулок, с крохотной дырочкой на большом пальце.
— Тихо, — говорит Доминик. — У меня сейчас голова взорвется.
Он говорит:
— Этого достаточно.
И только потом поворачивается к Шерри.
— Единственная причина, по которой я тебя не убью — Кристиан Лабутен. Видишь, насколько туфли определяют все?
Он смеется, Шерри смотрит на него большими, светлыми глазами, кажущимися еще светлее, потому что Шерри вся перемазана темной кровью.
Он отпускает ее, и Шерри падает, проехавшись локтем по мокрому насквозь журналу.
— Пока-пока, — говорит Доминик. — У нас нет времени поболтать.
Он берет за руку Морриган, которая, кажется, ни движения не совершила с тех пор, как с потолка полилась кровь.
И как только Доминик касается Морриган, я слышу вдруг звук из внешнего мира, вырывающий меня из видения. Кто-то отодвигает стул рядом со мной, разбивая мой контакт с Морин. Открыв глаза, я вижу Мильтона, он сидит, положив ноги на стол.
— А мне можно поучаствовать в единении семьи? — спрашивает он, и вместо его заметного южного, с сильной оттяжкой акцента, я слышу незнакомый, хотя и очень похожий на ирландский. Хотя почему это незнакомый? Точно также говорит Зоуи Миллиган. Мильтон бледен, под глазами у него залегли синяки, а движения самую малость раскоординированные. Но самое главное — его глаза. Глаза у Мильтона, как у кошки, светло-светло зеленые, с узкими точками зрачков, в них отражается свет и движение, но не отражается ни мысли, ни чувства, ничего не происходит внутри.
