Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века
Девочку с мельницы в купели окрестили Минией, и ежегодно в день памяти своей заступницы девочка преклоняла колена перед гробом, настолько углубившись в созерцание святой, что даже не пыталась шевелить губами во время молитвы. Ее привораживала восковая фигура, ибо для нее она была настоящими останками, истинным телом. Дело в том, что святая была прекрасна, прекрасна и страшна одновременно. Она представляла собой восковую фигуру девушки лет пятнадцати, черты ее бледного лица были само совершенство. Ее веки смежила смерть, но сквозь узкие щелочки — результат предсмертной агонии — таинственно поблескивали стеклянные глаза. Во рту за слегка приоткрытыми синеватыми губами были видны белоснежные зубы. На голове, лежавшей на темно-красной шелковой подушечке, покрытой кружевом из уже выцветших золотых нитей, бросался в глаза серебряный венок из роз и белокурых волосах; а ее поза позволяла отчетливо видеть рану на горле, воспроизведенную с клинической точностью: перерезанные артерии, гортань, кровь, капельки которой чернели на шее. Поверх туники из тафты[78] цвета жженого сахара на святой была зеленая парчовая мантия, одеяние скорее театральное, нежели римское, богато отделанное узорами из блесток и золотых нитей. Ее изящно вылепленные бескровные руки, сложенные крест-накрест, прикрывали цветок невинности, принесший ей мученический венец. При свете восковых свечей, отражавшемся в стеклах гроба, покрытая пылью фигура и ее одежда, тронутая временем, начинали жить какой-то сверхъестественной жизнью. Поговаривали даже, что из раны и сейчас сочится кровь.
Девочка покидала церковь задумчивая, погруженная в себя. Она и всегда-то была неразговорчива, но даже спустя месяц после престольного праздника к ней с трудом возвращался дар речи, на ее губах нелегко было увидеть улыбку, разве если кто-нибудь из соседей скажет ей, что «она очень похожа на святую».
Сельские жители вовсе не мягкосердечны; напротив, сердце у них так же заскорузло и затвердело, как ладони рук, но, если не задеты их интересы, некое чувство справедливости, присущее им, побуждает их стать на сторону слабого, притесняемого сильным. Поэтому они смотрели на Минию с глубоким состраданием. Круглая сирота, девочка жила со своим дядей и его женой. Отец Минии был мельником и умер от перемежающейся лихорадки — болезни, часто сопутствующей его ремеслу; ее мать последовала за ним в могилу не в порыве отчаяния, что было бы диковинной смертью для крестьянки, а из-за сильного колотья в боку, которое она подхватила, когда потная вышла из дому испечь немного кукурузного хлеба. В возрасте полутора лет Миния осталась одна-одинешенька, и ее сразу же невзлюбили. Ее дядя Хуан-Рамон, с трудом зарабатывавший на пропитание каменщиком, ибо был противником хлебопашества, пришел на мельницу как в свой собственный дом и, найдя предприятие хорошо поставленным, с устоявшейся клиентурой, а дело интересным и выгодным, заделался мельником, что для деревни означает фигуру заметную. Он незамедлительно обзавелся супругой, бабенкой, с которой состоял в любовной связи и уже прижил двоих детей: эти плоды злонравия были мужского и женского пола. Миния и потомство мельника выросли вместе без сколько-нибудь заметной разницы в обращении, разве что ребятишки называли мельника и мельничиху papai и mamai,[79] а Миния, хотя ее никто этому не учил, обращалась к ним не иначе как «сеньор дяденька» и «сеньора тетенька».
Если повнимательнее приглядеться к семейным делам, можно было бы увидеть разницу более существенную. Миния жила низведенная до положения служанки или батрачки. Нельзя сказать, что ее двоюродные брат и сестра не трудились, поскольку в доме дела хватает всем, но самая грязная, самая тяжелая работа выпадала на долю Минии. Ее двоюродная сестра Мелия, которую мать прочила в белошвейки, что среди крестьян считается занятием аристократическим, сидела за иглой на стульчике и развлекалась, прислушиваясь к грубым ухаживаниям парней, их перебранке с девушками; те и другие приезжали на мельницу и проводили там ночи без сна за забавами на явную потребу дьявола и часто не без противозаконного приумножения рода человеческого. А Миния помогала загружать тележку дроком, она же задавала корм бычку, борову и курам, она же выгоняла корову на пастбище и, согнувшись под тяжестью, тащила вязанку дров с горы, или мешок каштанов из рощи, или здоровенную корзину травы с луга. Андрес, дюжий малый, не оказывал ей никакой помощи; жизнь его проходила на мельнице, где он помогал при помоле и расчетах за него, а также в гулянках с другими парнями и девушками, когда они горланили песни под аккомпанемент бубнов. В этой ранней школе разврата юнец учился зубоскальству, непотребным ругательствам, мерзким проделкам, которые порой донимали Минию, хотя она и сама не знала почему и не старалась понять этого.
За несколько лет мельница принесла довольно, чтобы обеспечить семье определенный достаток. Хуан-Рамон взялся за дело с жаром, всегда готов был дать отсрочку клиентам, был энергичен, вездесущ, аккуратен. Мало-помалу, по мере того как приятная и спокойная жизнь развращала его, в нем вновь пробуждалась тяга к праздности и довольству, пошли поблажки самому себе — ближайшие родственники разорения. Довольство! Для какого-нибудь хлебопашца оно заключается в немногом: чуть больше свиного сала и жира в похлебке, время от времени мясо, вволю хлеба, простокваша или молоко — все это отличает зажиточного земледельца от захудалого. Потом приходит пышность в одежде: хорошее платье из гладкого бархата, высокие простроченные гамаши, узорчатая рубаха, широкий пояс с вышитыми шелком цветами, красный жилет с серебряными пуговицами. Хуан-Рамон не мог существовать без этого, и все же ни пища, ни одежда не пробивали такую брешь в его бюджете, как порочная привычка, все более овладевавшая им: привычка пропустить стаканчик в таверне, сначала по воскресным дням, потом в те дни, когда надо было ходить к обедне, и, наконец, в те дни, когда святая матерь Церковь не налагает на верующих подобной заповеди. После возлияний мельник возвращался к себе на мельницу то чертовски веселым, то мрачным, проклиная свою судьбу и горя желанием отвесить кому-нибудь оплеуху. Мелия, увидев, что он возвращается в таком настроении, пряталась. Когда мельник впервые огрел Андреса дверным засовом, парень в остервенении набросился на отца, скрутил его и отбил у того охоту к новым наскокам. Пепона, мельничиха, была сильнее, жилистее, крепче, чем ее муж, она тоже была способна ответить на пощечину той же монетой, — оставалась лишь Миния: жертва привычная и терпеливая. Девочка стоически переносила побои и только иногда бледнела, почувствовав острую боль, — если, например, ей попадало по голени или по бедру носком деревянного башмака, — но не плакала никогда. Соседи знали, как обращаются с ней, и некоторые женщины очень сочувствовали Минии. В толпе на паперти после мессы, когда очищали початки кукурузы, во время престольного праздника, на ярмарках начинали шептаться о том, что мельник залез в долги, что мельница приходит в упадок, что при расчетах за помол безбожно грабят, что скоро ее жернова остановятся и альгвасилы[80] придут туда и наложат арест на все его имущество вплоть до последней рубахи.
