Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

Подвалы, дребезжащие нагревательные котлы и непонятного назначения трубы, странные дверцы с изображением черепа и надписью высокое напряжение, темнота под лестницей, использованные шприцы и пакетики с мышиным ядом по углам.

Старый козел Фолькини, который прокалывает мячи детворе и режет шины на BMX с мастерством хирурга, наш кошмар, орк, воплощение всего, что мы так ненавидим, а по слухам, самый настоящий педофил.

Запахи (чеснока, капусты, анчоусов, консервированных томатов, жареного мяса), разносящиеся по лестнице.

Кокер-спаниель синьоры Мартини, Виски, рыжий клубок шерсти. Если подпустишь слишком близко, издерет тебе все ноги.

Заасфальтированный двор. В жаркие дни августа там просто адское пекло, особенно когда от ворот гаражей отражаются солнечные лучи.

«Внутренний садик», сосны почти без иголок, высокая трава, толстые красные пауки, висящие на своей паутине, как загорающие на солнце эквилибристы со слишком большим количеством конечностей, и мухи, облепившие все вокруг вплоть до лестничных окон.

«Аврора».

Это был наш мир – не очень большой, но уж какой есть. А может, лучше сказать – королевство? Принадлежащее мне и другим живущим здесь ребятам, с которыми в свободное время мы вместе слонялись без дела.

Да, королевство, потому что между детством и юностью есть маленький кусочек времени, когда чувствуешь себя королем, когда тебе кажется, что ты сам всем управляешь – своей территорией, своим временем, своим будущим и сам решаешь, с кем тебе дружить и что чувствовать. Потом эти ощущения то ли исчезают, то ли просто теряют магию.

Мне до сих пор интересно, кто умудрился придумать это название, «Аврора», – инженер-геодезист, архитектор, один из первых жильцов? Скорей всего, я никогда этого не узнаю. Но одно могу сказать точно: дом, где я прожил первые тринадцать лет своей жизни, был возведен по самым унылым канонам архитектуры шестидесятых, и ничего общего с богиней утренней зари не имел.

Жилой комплекс состоял из двух зданий буквой Г, соединенных переходом из стекла янтарного цвета, которое придавало свету оттенок яичного желтка. В те годы пригороды Турина были обезображены одинаковыми многоэтажками из железобетона, с неровными стенами, ржавыми балконами в ряд и отделкой, придуманной человеком с очень сомнительным эстетическим вкусом. Настоящими образцами унылой типовой застройки.

Но, как мы обнаружили зимой девяносто седьмого, жилой комплекс «Аврора», хотя и был похож на остальные, однако очень, очень от них отличался.

Ужасно отличался.

Мы узнали об этом, когда играли, совершенно случайно.

Стояла середина декабря, и все с нетерпением ждали рождественских праздников. Наступал вечер, спускались сумерки, в воздухе пахло железом, – значит, скоро пойдет снег. Солнце умирало, его минуты были сочтены. Сидя кружком в подъезде, раскрасневшись от мороза, мы смотрели на ползущие по стенам тени и с потрескиванием зажигающиеся один за другим неоновые огни лампочек. Больше половины из них давно перегорели. Не зря мой отец говорил, что свет в подъезде хуже, чем в морге.

Как всегда перед ужином, мне стало грустно, что пришла пора расставаться с друзьями. Я считал это ужасной несправедливостью.

Ни братьев, ни сестер у меня не было.

– Твоя мать, когда этим занимается, стонет как ослица.

Оскорбления в адрес чьей-то матери. Нормально. Если хочешь, чтобы ребята из «Авроры» считали тебя своим, научись выражаться как можно более вульгарно, смачно и заковыристо.

Ритуалы и суеверия. Без них – ни шагу. После школы мы отбивали друг другу пять – но не обычным способом, а крепко пожимая руку и щелкая большим и средним пальцами, а прощаясь, два раза сильно били друг друга по плечу. Кто выходил во двор последним, тот стоял в дверях. Кто был «дырявым» – терял мяч или пропускал гол, – получал кулаком по руке от каждого игрока. Если двое одновременно произносили одно и то же слово, нужно было трижды коснуться указательным пальцем носа, чтобы не сбылось древнее проклятие и не пристали разные несчастья. Храбрец, который осмеливался огрызнуться в ответ на ругань взрослых, становился чуть ли не героем, пока случайно не проигрывал в три банана или не начинал распускать нюни из-за какой-нибудь ерунды. Тогда его немедленно записывали в лохи. Правила игры в круг мы знали лучше, чем Отче наш.

Правила и убеждения есть у всех людей: у детей они самые запутанные.

Не помню, кто еще гулял с нами в тот день. Но точно – Ренцо, Лука, Диана и Джузеппе – ребята от девяти до тринадцати лет. Они гуляли во дворе всегда. Мне исполнилось двенадцать, и все, что меня волновало, – это книги о динозаврах, фильмы ужасов, хомяки и начавшая расти грудь Дианы. Пухленькая Диана, с глазами цвета надвигающейся грозы, переехавшая в «Аврору» год назад, стала первой любовью автора этого текста, Вито Бельтрамино, которому для уверенности не мешало бы скинуть килограммов десять лишнего веса. Разбушевавшиеся гормоны оставляли все более заметный след в нашем воображении и на наших трусах.

– Я же говорил! – воскликнул Ренцо. – Петарда «Магнум» даже под водой взорвется! Видели, как подняло крышку люка? Еще немного, и это жидкое дерьмо пульнуло бы мне прямо в рожу!

Мы с серьезными физиономиями согласно покивали головами – ни дать ни взять военные, только что испытавшие новейшее оружие массового поражения. Ренцо удовлетворенно ухмыльнулся. Его, самого старшего, «старика», как он сам иногда себя называл, мы считали лидером, хотя у нас не было жесткой иерархии. Высокий, сухощавый, умный, острый на язык, с неизменной улыбочкой, открывавшей кривые зубы, он уже успел совершить несколько подвигов, граничащих с самоубийством, – например, залезал по карнизу на балкон своей комнаты на третьем этаже. И был награжден нехилой трепкой от отца – толстого охранника, не отличавшегося изысканностью манер.

Он курил (если удавалось стащить несколько Muratti из пачки у матери).

У него был самолет с дистанционным управлением.

Он не лез за словом в карман, и его фантазия вечно витала в мире всяких ужасов.

Я боготворил Ренцо.

Нас объединяла взаимная симпатия подростков, растущих в одном дворе, – совместные проделки, общие увлечения. Мы понимали друг друга без слов. Он был моим героем. Первым, настоящим героем. А это почти как первая любовь, которая никогда не забывается, даже если захочешь.

Сидевшая рядом с нами Диана смотрела на Ренцо с восхищением. Я был влюблен в нее, подозревал, что она влюблена в Ренцо, а Ренцо – во всю без исключения пиротехнику, которую можно и нельзя достать на рынке, от хлопушек до свистящих петард, от чесночков до опаснейших «бомб» ручной работы, где использовали взрывчатку из несработавших петард. В те дни мы либо испытывали петарды, купленные в магазине Пикко, либо часами играли в прятки внутри «Авроры».

Баловаться с пиротехникой нам нравилось больше всего на свете. Мы обожали запах пороха, обожали придумывать, куда бы засунуть петарду на этот раз – в собачье дерьмо или брошенную рядом с мусорными баками бутыль, – это требовало всей нашей изобретательности. И приходили в неописуемый восторг от грохота, сотрясавшего весь дом, до самого фундамента, если какая-нибудь шалость (а лучше сказать пакость) особенно удавалась – например, когда мы швырнули петарду в подвал.

Ложась спать, я не раз думал – ведь так недолго лишиться глаза или пальца на руке. Но мне и в голову не приходило, что такая невинная игра, как прятки (точнее, наша ее версия), заставит меня потерять намного больше.

– Ну, чо делать будем? Петард же больше нету… Я – домой, – протянул неаполитанец Джузеппе, которому еще не исполнилось и десяти. Но глаза у него были совсем взрослые. Если дома у тебя не такая сладкая жизнь, как в рекламе, взрослеешь быстро. Отец в тюрьме, мать круглыми сутками на работе (ходили слухи, что она проститутка), а брат – наркоман, сидит на героине. Джузеппе был очень разумным для своего возраста, но уж больно хлипким и чувствительным. Через двенадцать лет после описываемых событий он умрет от передозировки, остановив машину, чтобы уколоться, на какой-то захудалой парковке под Турином.