Энн Райс - Вампир Арман
– Да прекратите вы! – сказал я, но больше выносить эту ситуацию я не мог, и когда Рикардо взял на себя переноску трупов, я помчался в спальню господина обработать раны.
В спешке я опорожнил весь кувшин с водой в таз и схватил салфетку, останавливая кровь, стекавшую по шее под рубашку. Липкая, липкая дрянь, ругался я. Все поплыло перед глазами, и я чуть не упал. Ухватившись за край стола, я велел себе не становиться рабом лорда
Гарлека. Рикардо был прав. Лорд Гарлек все выдумал насчет яда. Отравить клинок, подумать только!
Но, рассказывая себе эту байку, я опустил глаза и впервые увидел царапину на тыльной стороне правой ладони, очевидно, оставленную его рапирой. Ладонь распухала, как будто ее ужалило ядовитое насекомое.
Я потрогал плечо и лицо. Раны опухали, порезы превращались в огромные рубцы. Голова опять закружилась. Прямо в таз закапал пот, теперь в ней плескалась красная вода, похожая на вино.
– О Господи, дьявол-таки это сделал, – сказал я. Я повернулся, комната накренилась и поплыла. Я пошатнулся.
Кто-то подхватил меня. Я попытался позвать Рикардо, но язык во рту не ворочался.
Все звуки и краски смешались в горячее, пульсирующее пятно. Потом я с изумительной четкостью увидел над головой расшитый балдахин кровати господина. Надо мной стоял Рикардо.
Он быстро и отчаянно заговорил, но я не мог ничего разобрать. Мне даже казалось, что он говорит на иностранном языке, приятном, очень мелодичном и ласковом, но я не понимал ни слова.
– Мне жарко, – сказал я, – я горю, мне так жарко, что я этого не выдержу. Мне нужна вода. Положи меня в ванну господина.
Казалось, он меня вообще не слышит. Он не прекращал умолять меня о чем-то. Я почувствовал, что он положил руку на мой лоб, и она обожгла меня, буквально обожгла. Я взмолился, чтобы он меня не трогал, но он этого не услышал, и я тоже! Я ничего не говорил. Я хотел заговорить, но язык стал слишком большим и тяжелым. Ты же отравишься, хотел закричать я. И не смог.
Я закрыл глаза. Меня увлек за собой милосердный поток. Я увидел бескрайнее сверкающее море, воды за островом Лидо, зубчатое и прекрасные на полуденном солнце. Я плыл по этому морю, возможно, на маленьком баркасе, или же просто на спине. Я не чувствовал самой воды, но ничто, казалось, не отделяло меня от нежных покачивающихся волн, высоких, медленных, легких, то поднимавших меня вверх, то опускавших. На далеком берегу поблескивал огромный город. Сперва я решил, что это Торчелло или даже Венеция, что меня каким-то образом развернуло в обратном направлении и несет назад, к земле. Потом я увидел, что он намного больше Венеции, что небо пронзают высокие, отражающие солнце башни, как будто он целиком построен из сверкающего стекла. Как же там было красиво.
– Я попаду туда? – спросил я.
Казалось, волны сомкнулись надо мной, но не удушающей водой, а спокойным покрывалом тяжелого света. Я открыл глаза. Я увидел красную тафту балдахина над кроватью. Я увидел золотую бахрому, отделывавшую бархатные драпировки, а потом надо мной возникла Бьянка Сольдерини. В руке она держала кусок ткани.
– На этом кинжале было не столько яда, чтобы ты умер, – сказала она. – Ты просто заболел. Теперь послушай меня, Амадео, каждый твой вздох должен быть спокойным и сильным, ты должен настроиться побороть свою болезнь и поправиться. Ты должен просить сам воздух дать тебе силы, и не терять уверенность, да, ты должен дышать глубоко и медленно, да, вот так, и ты должен понять, что яд выходит из тебя вместе с потом, и не смей верить в этот яд, не смей бояться.
– Господин узнает, – сказал Рикардо. Он выглядел осунувшимся и несчастным, его губы дрожали. Глаза его наполнились слезами. Да, безусловно, зловещий знак. – Господин как-нибудь узнает. Он все знает. Господин прервет путешествие и вернется домой.
– Оботри ему лицо, – спокойно сказала Бьянка. – Оботри ему лицо и помолчи. – Какая же она была храбрая. Я шевелил языком, но слов выговорить не смог. Я хотел сказать, чтобы мне обязательно сказали, когда сядет солнце, поскольку тогда и только тогда может появиться господин. Конечно, такая возможность существует. Тогда и только тогда. Может быть, он придет.
Я положил голову на бок, отвернувшись от них. Ткань обожгла мне лицо.
– Мягко, спокойно, – сказала Бьянка. – Вдохни воздух, да, и не бойся.
Я долго пролежал так, паря на грани сознания и испытывая благодарность за то, что их голоса звучат не очень резко, а прикосновения не слишком ужасны, но потеть было отвратительно, и я окончательно отчаялся попасть в прохладное место.
Я ворочался и один раз попытался подняться, но почувствовал жуткую тошноту, до рвоты. С огромным облегчением я осознал, что меня уложили обратно.
– Не отпускай мои руки, – сказала Бьянка, и я почувствовал, как ее пальцы схватили мои, такие маленькие, очень горячие, горячие, как все остальное, горячие, как ад, подумал я, но мне было слишком плохо, чтобы думать про ад, слишком плохо, чтобы думать о чем-нибудь, кроме того, чтобы меня наконец вырвало в таз, и чтобы я оказался в прохладном месте. Хоть бы кто-нибудь открыл окна; пусть зима, мне все равно, откройте окна!
Вероятность смерти казалась мне досадной помехой, только и всего. Поправиться было гораздо важнее, и никакие мысли о душе и о загробном мире меня не волновали. Затем все резко изменилось. Я почувствовал, что поднимаюсь вверх, как будто кто-то вытолкнул меня из постели и стремится протащить меня через балдахин и потолок. Я посмотрел вниз и к своему полному изумлению увидел, что я лежу на кровати. Я видел себя, как будто никакой балдахин не заслонял от меня мое тело.
Никогда раньше я не представлял себе, насколько я красивый. Понимаешь, все это я думал совершенно бесстрастно. Я не испытывал торжества по поводу собственной красоты. Я только подумал – надо же, какой красивый мальчик. Как же его одарил Бог. Смотри, какие длинные тонкие пальцы, смотри, какие темные, красновато-коричневые волосы. Я всегда был таким, но не знал этого, или же не думал об этом, не думал, какое впечатление этот производило на тех, кто видел меня в течение жизни. Я не верил их льстивым речам. Их страсть вызывала во мне только презрение. Даже мой господин казался слабым, введенным в заблуждение существом из-за того, что вожделел меня. Но теперь я понял, почему люди несколько теряли голову. Тот мальчик, что умирал на постели, тот мальчик, что стал причиной всеобщих рыданий, тот мальчик казался воплощением чистоты, воплощением юности на пороге жизни. Единственное, что казалось нелогичным, было волнение в огромной комнате.
Почему они все плачут? В дверях я увидел священника, знакомого мне священника из соседней церкви, и заметил, что мальчики спорят с ним и опасаются пустить его к моей постели, чтобы я не испугался. Все это представлялось мне бессмысленной путаницей. Рикардо не должен заламывать руки. Бьянка не должна так стараться с этой мокрой тряпкой и ласковыми, но явно отчаянным словами.
