Стивен Кинг - Бессонница
— Мам? Мама? Мы купим еще медовых орешков?
— Увидим, когда войдем внутрь, родной.
Молодая женщина и маленький мальчик прошли мимо него, держась за руки. Первую фразу произнес мальчик, которому на вид было года четыре. Его мать шла, закутанная в ослепительно белый «конверт». «Воздушный шарик», поднимавшийся от ее светлых волос, тоже был белый и очень широкий — больше похож на ленту, которой перевязывают подарочную коробку, чем на ниточку от воздушного шара. Он поднимался по меньшей мере футов на двадцать и плыл чуть позади нее, пока она шла. Ральф невольно подумал о предметах одежды новобрачных — вуалях, газовых платьях.
Аура ее сына была здорового темно-синего цвета, на грани фиолетового, и, когда они вдвоем проходили мимо, Ральф увидел потрясающую штуку. Усики ауры поднимались и от их сцепленных ладоней: белый — от женщины, темно-синий — от мальчика. Поднимаясь, они перекручивались в косичку, тускнели и исчезали.
Мать-и-сын, мать-и-сын, подумал Ральф. Было нечто явно символическое в этих полосках, которые обвивали друг дружку как вьюнок, взбирающийся по садовому столбику. При взгляде на них его сердце сжалось от радости — приступ сентиментальности, конечно, но он ощутил именно радость. Мать-и-сын, белое-и-голубое, мать-и…
— Мам, на что смотрит этот дядя?
Блондинка мельком глянула на Ральфа, но он успел заметить, как вытянулись в тонкую линию и сжались ее губы, прежде чем она отвернулась. Что важнее, он увидел, как окружавшая ее яркая аура неожиданно потемнела, сгустилась и в ней проступили спиралевидные темно-красные нити.
Это цвет страха, подумал Ральф. Или, быть может, гнева.
— Не знаю, Тим. Пошли, хватит зевать по сторонам. — Она потащила его за собой быстрее, конский хвост ее волос раскачивался туда-сюда и оставлял в воздухе маленькие веерообразные следы серого цвета с красными крапинками. Ральфу они показались похожими на душ, которые порой оставляют стеклоочистители на грязных ветровых стеклах.
— Эй, мам, перестань! Прекрати тянууууть!
«Это моя вина», — подумал Ральф, и в мозгу его возник образ: каким он должен был предстать в глазах молодой мамы — старик с усталым лицом и большими лиловыми мешками под глазами. Вот он стоит, привалившись к почтовому ящику, возле аптеки «Райт эйд» и пялится на нее и ее маленького мальчика так, словно они самые поразительные штуковины на всем белом свете.
Каковыми вы и являетесь, мэм, да только вы не можете об этом знать.
Он должен был показаться ей самым большим извращенцем всех времен и народов. Ему надо избавиться от этого. Не важно, реальность это или галлюцинация, — он должен заставить это убраться. Если он этого не сделает, кто-нибудь позовет или полицейских, или ребят с сетями для ловли бабочек. Он прекрасно понимал, что хорошенькая мамаша может сделать несколько телефонных звонков из первого же телефонного автомата за дверями в супермаркет, который попадется ей на пути.
Только он начал спрашивать себя, как, скажите на милость, можно мысленно убрать то, что происходит лишь в мозгу, когда обнаружил, что это уже произошло. Будь то физический феномен или чувственная галлюцинация, оно просто исчезло, пока он размышлял о том, каким ужасным он мог показаться хорошенькой молодой мамочке. День вернулся к своей прежней летней яркости, которая была чудесной, но которой было все-таки далеко до того ослепительного, все пронизывающего свечения. Люди, пересекавшие автостоянку на аллейке, снова стали обыкновенными людьми: ни аур, ни «воздушных шариков», ни фейерверков. Просто люди, отправляющиеся за продуктами в «Купи и сэкономь», или забирать последние отпечатанные летние фотографии в «Фото-Мат», или взять кофе на вынос в кафе «От обеда до заката». Некоторые из них могли даже зайти в «Райт эйд» за коробочкой слабительного или, спаси и сохрани нас Господь, СНОТВОРНОГО.
Обычные рядовые жители Дерри идут по своим обычным рядовым делам.
Ральф испустил порывистый вздох и приготовился к волне облегчения. Облегчение действительно пришло, но не накатило волной, как он ожидал. У него не возникло ощущения выныривания из бездны безумия в реальное время; ни тени чувства, что он побывал где-то рядом с бездной. Однако он вполне ясно понимал, что не смог бы долго жить в таком ярком и прекрасном мире, не подвергая опасности здравость своего рассудка; это было бы все равно как испытывать оргазм, который длится часами. Возможно, гении и великие артисты могут так ощущать мир, но ему это не подходит; подобное напряжение очень быстро пережгло бы его фазы, и, когда прикатили бы люди с сетками, чтобы сделать ему укол и забрать с собой, он, наверное, встретил бы их как желанных гостей и с радостью отправился с ними.
Наиболее ясное и отчетливое ощущение, которое он испытывал сейчас, было не облегчением, а разновидностью приятной меланхолии, которую он, как ему помнилось, ощущал порой после секса, когда был еще очень молод. Эта меланхолия была не глубокой, а широкой, и, казалось, заполняла пустые места в его теле и разуме, как отлив оставляет за собой полоску мягкого, взрыхленного песка. Он прикинул, испытает ли он еще когда-нибудь такое жуткое и веселое мгновение прозрения. Он полагал, что шансы неплохие… по крайней мере до следующего месяца, пока Джеймс Рой Хонг не всадит в него свои иглы, или, быть может, пока Энтони Форбс не станет раскачивать перед ним свои золотые карманные часы, приговаривая, что ему очень… очень… хочется… спать. Возможно, ни Хонг, ни Форбс не добьются никакого успеха в лечении его бессонницы, но Ральф догадывался, что, если у кого-то из них получится, он перестанет видеть ауры и «воздушные шарики» после первой же ночи хорошего сна. А после месяца или около того спокойных ночей он скорее всего забудет, что это вообще когда-то случалось. По его мнению, это была очень неплохая причина для легкого приступа меланхолии.
Ты лучше пошевеливайся, дружище, — если твой новый дружок случайно выглянет из окна аптеки и увидит, как ты стоишь здесь, словно торчащий на игле, он, пожалуй, сам пошлет за ребятами с сетками.
— Скорее звякнет доктору Литчфилду, — пробормотал Ральф и пошел через автостоянку к Харрис-авеню.
5
Он просунул голову во входную дверь дома Лоис и крикнул:
— Эй! Есть кто дома?
— Входи, Ральф! — отозвалась Лоис. — Мы в комнате.
Ральф всегда представлял себе нору хоббитов очень похожей на маленький домик Лоис Чэсс, стоявший в полуквартале вниз по холму от «Красного яблока», — аккуратно обставленный, быть может, чуть темноватый, но скрупулезно вычищенный. И он полагал, что какой-нибудь хоббит вроде Бильбо Бэггинса[27], чей интерес к своим предкам уступал лишь интересу к тому, что сегодня подадут на обед, был бы очарован крошечной комнаткой, где с каждой стены на тебя смотрели родственники. Почетное место на телевизоре занимала отретушированная студийная фотография мужчины, которого Лоис всегда называла не иначе, как «мистер Чэсс».
