Замок Отранто и другие истории - Уолпол Хорас (Гораций)

Царица намеревалась было разгневаться, как тут часы из пшеничного зернышка, которые она прятала в ухе, пробили Шесть, и вместо Павиана у подножия дерева явился почтенный Старец в белых одеждах из жемчужных нитей, ниспадавших к его стопам и перехваченных на талии поясом из Изумрудов в форме фиговых листьев, застежка на котором, правда, изрядно поизносилась, ибо Он купался в Евфрате семь раз на дню и прожил уже пять тысяч девятьсот тринадцать лет. Обратившись к Владычице, Старец молвил:

– О предрассветная Звезда! Да рассеются твои страхи, ибо пред тобою Патриарх Авраам!

– Боже правый! – вскричала Она. – Вы-то как здесь очутились?

– Когда Азраил, ангел Смерти, забрал меня из Мира сего и уже было возносил мою душу к Небесам, – ответствовал Старец, – из этого Леса донесся Голос: «Ах ты, Изверг, мало того что оставил бедного малютку Измаила умирать со мной с голоду в Пустыне, так еще и на Небо без меня собрался! Азраил, я требую, чтобы ты забрал и меня вместе с этим мошенником». «Мадам, – возразил Ангел, – это невозможно. Каким-то образом Сарра проникла туда раньше, и не видать ни одной из вас спокойного житья, доведись вам встретиться. Вот Единственное, что я могу предложить: раз в неделю Авраам будет спускаться сюда и проводить с вами в пустыне двенадцать часов. А поскольку во встречах с его духом проку мало и поскольку ежели Сарра застанет его с вами в человеческом обличии, то никому не поздоровится, пусть Он примет облик любого животного, которое пожелает, – и да останется он в том обличии до тех пор, пока Женщина красивее вас, с самыми совершенными формами, самыми черными очами, самыми красными губами на всем свете не совьет себе гнезда в этом лесу».

– Я несу это наказание более тысячи лет, – продолжал Авраам, – и уже не чаял освободиться, пока четверть часа назад не увидал тебя в Павильоне ароматов. Это я побудил тебя взглянуть на дерево, и мои ожидания оправдались. Я увидел Женщину прекраснее Агарь – о нет, госпожа, не красней, – и потому ты увидишь Птицу Соломона. Взгляни же! Взгляни!

Царица услышала над головой щебет, подняла голову и в гнезде, на белой атласной подушечке, отделанной Бриллиантами и бирюзой, заметила лиловую шишечку из Аметиста с головой снегиря из рубинов и агатов, с клювом из топаза и хвостом из павлиньих перьев, переливающимся всеми цветами радуги. Прелестное крохотное Создание, в тридцать раз Меньше самой миниатюрной колибри, восседало на двух Опаловых Страусиных яйцах – в чем не было ничего удивительного, ибо все, что принадлежит Соломону, наделено даром сколь угодно увеличиваться в Размерах. Милому крохотному Созданию ничего не стоило рассесться на два Страусиных Яйца, равно как и споить миллион человек одним единственным бокалом шампанского, что вполне осуществимо, если бы их удалось перенести в пустыню, где нет ни капли вина, потому как всякая Трудность в сотворении Чуда состоит в его Невозможности: совершить возможное под силу кому угодно.

Одно яйцо украшали причудливые Знаки, на другом ивритскими буквами были выведены слова «Орокноз Алапол».

– Прошу вас, – воскликнула Гюзельма, – ради всего святого, откройте мне значение сих Слов! Не иначе как в них заложен Чудотворный Смысл.

– Это имя великого Философа, – отвечал Авраам, – который мудрее самого Соломона и пишет куда больше околесицы. Непонятные символы на языке Западного Острова тоже означают «Орокноз Алапол», или в переводе: «Самый Хилый из истинно Верующих». Он полюбит тебя и будет развлекать Сказками. Протяни же мне руку, и я помогу тебе спуститься.

– Ой, погодите, – спохватилась Она, – я лишь возьму немного Семян этого цветочного зеркала, самого прекрасного на свете. Я выращу их в своей оранжерее, а потом расставлю по комнатам.

С этими словами Она потянулась за цветком, ножка ее соскользнула с ветки, Гюзельма полетела вниз – и проснулась.

Постскриптум

Настоящие «Сказки» – не более чем легкомысленная забава: они написаны главным образом для развлечения друзей и ни на что иное не претендуют. Потому-то и отпечатаны они всего в полудюжине экземпляров, для самого узкого круга. Заслуживают мои сказки, пожалуй, лишь того, чтобы в них увидели попытку разнообразить избитый и приевшийся тип рассказов и романов, которые, хотя и являются результатом вымысла, напрочь лишены воображения. Моя книга вообще ничего бы не стоила, не будь на свете коллекции Bibliothèque des Romans^[21], где собраны приключенческие романы всех времен и народов. Как же мало в них выдумки, уникальности и новизны, несмотря на то, что воображение, казалось бы, не сковано никакими правилами или необходимостью придерживаться правды. Куда больше вымысла в книгах по истории, хотя в отличие от прочих литературных произведений, где правды никто и не требует, они-то как раз мало чего стоят, когда грешат против истины.

notes

Примечания

1

Наивности (фр.).

2

Нижеследующее примечание не имеет отношения к разбираемому вопросу, но оно извинительно для англичанина, глубоко уверенного в том, что суровый критический отзыв такого талантливого писателя, как Вольтер, о творчестве нашего бессмертного соотечественника мог быть лишь упражнением в остроумии и плодом поверхностного знакомства с предметом, а никак не результатом обдуманного суждения и тщательного исследования. Разве осведомленность критика в том, что касается силы и могущества нашего языка, не может быть столь же неточной и неполной, как и его знание нашей истории? Этому последнему обстоятельству его собственное перо дало убедительнейшие подтверждения. В своем предисловии к «Графу Эссексу» Тома Корнеля г-н де Вольтер признает, что в этом произведении правда истории грубо искажена. В извинение Корнелю он ссылается на то, что в ту пору, когда этот автор писал, французское дворянство было весьма мало начитано в английской истории, но теперь, говорит комментатор, ее изучают, и с такого рода искажениями не стали бы мириться. Однако, забыв, что время невежества миновало и что нет необходимости учить ученых, он, от избытка своей эрудиции, берется сообщать знати своей страны подробности относительно фаворитов королевы Елизаветы, из которых, по его словам, первым был Роберт Дадлей, а вторым – граф Лейстер. Кто бы мог поверить этому, но приходится разъяснять самому г-ну де Вольтеру, что Роберт Дадлей и граф Лейстер – одно и то же лицо!

3

«Блудному сыну» (фр.).

4

«Здесь имеет место смешение серьезного с шуткой, комического и трогательного; часто одно и то же происшествие порождает такие контрасты. Нет ничего обычнее дома, в котором отец бранится, дочь, поглощенная своей любовью, плачет, сын насмехается над ними обоими и несколько родственников по-разному относятся к семейным событиям и т. д. Мы не заключаем из этого, что во всякой комедии должны наличествовать сцены шутовские и сцены трогательные; существует много хороших пьес, в которых господствует одно лишь веселье; есть и другие, совершенно серьезные; и третьи – смешанные; и такие, наконец, трогательность которых вызывает слезы; не следует поэтому отбрасывать ни одного из этих жанров; и если бы меня спросили, какой из них наилучший, я ответил бы, что тот, в котором удалось написать наилучшую пьесу» (фр.).

5

Cовершенно серьезной (фр.).

6

«Все эти черты наивны; все здесь подходит для лиц, выводимых вами на сцене, и для характеров, которые вы им придаете. Эта безыскусственность и непринужденность была бы хорошо принята в Афинах, но Париж и наш партер предпочитают простоту иного рода» (фр.).

7