Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 2
Есть люди, которые словно прекрасно оформленные книги. Стыдно заставлять их пылиться на полке, но стоит заглянуть под переплет — и увидишь: внутри лишь глупая бессмысленная ложь.
Демоны отличаются от них тем, что ложь в них — умная, полная смысла, огня и ловушек. Кэт понимала, что попалась в силок, всего раз давши слабину. Она позволила себе позаботиться о ком-то еще. Позволила себе не быть тем, кто выживает любой ценой, жертвуя всем и всеми во имя своей выгоды. Перестала быть пираткой и шлюхой, стала кем-то другим, незнакомым, слабым, открытым. Всего на миг — сказав, что пойдет к черту на рога за отцом своего ребенка. Ненужного ребенка, нежеланного, проклятого в миг зачатия. В этом не было любви, но было слишком много души и совсем мало расчета. Катастрофа…
И ее сразу же наказали. Правдой, которую она предчувствовала задолго до того, как познала.
Горькие мысли, горше полыни и горчичного семени, горше дрянного рома, горше жизни уличной девчонки, проданной собственными родителями. Наказание за первое благое дело — как месть за то, что у Шлюхи Дьявола все еще имеется душа.
Злость на Велиара испарилась так же быстро, как накатила. Он был, словно сама Кэт, орудием мира, мстящего всякой душе за то, что она есть, за то, что по сути душа добра. Мир был не создан для доброты. Он был создан для жестоких игр неба и преисподней. Изначально, в первый день творения. Жестокой игрой было искушение прародительницы Евы, жестокой игрой было наказание Люцифера, жестокой игрой было превращение рода людского в зеркала для выходцев из ада. К чему теперь обвинять игроков? Не они установили правила, не они поставили на кон себя и все, что их окружало.
Абигаэль не дает Кэт посердиться вволю, намекает, что надо приберечь свою ярость до лучших худших времен. Эби предчувствует беды и боль, ожидающие Пута дель Дьябло и Велиара, предупреждает о них — загодя и равнодушно, точно уставший к концу вахты впередсмотрящий. Она странный ребенок, переполненный ненужным знанием обо всем на свете, но доброты в ней нет. Неудивительно, ведь мать ее — злоба воплощенная, холодная и расчетливая, тлеющая столько же, сколько горят падшие ангелы в аду. А отец — гнев, ровный и жаркий, будто стук крови в ключичной впадине. Этим двоим не судьба наградить свое потомство добродетелями, ни добротой, ни смирением. Зато Эби, их младшенькая, своя среди безжалостных дохристианских богов — здесь, в уродливом замке Безвременья, у очага Кет Круаха, Повелителя Холма.[107]
Замок Безвременья, стерегущий границы жизни и смерти, сна и бодрствования, вчера и завтра, торчал среди вересковых полей, точно перст указующий — серый от грязи, прорвавший землю и нацеленный прямо в небо. Бесконечная, продуваемая всеми ветрами галерея обвивала стены, издали казавшиеся гладкими. Вблизи стали видны ниши и проемы, проступавшие в каменной кладке, словно папиллярные линии — на подушечке пальца. К этому нелепому подобию вавилонской башни они и шли, то по пояс в перистом ковыле, таком мягком на вид и колючем на ощупь, то по колено в лиловом вереске, гудящем от пчелиных роев. И постучали в ворота, как уставшие и бесхитростностные путники. Коими, собственно, и являлись.
— Кто тут у нас? Две женщины и два демона, — улыбается привратник. На грудь его свисает лента с медальоном, будто у масонского офицера ложи или у пса-медалиста. Хотя на морду привратник — вылитый кабан: желтые клыки обнимают верхнюю губу, маленькие глазки смотрят пронзительно, зрачки словно испускают сканирующий луч. Зато рога надо лбом — длинные, крученые, козлиные. — И одна мировая погибель. Знатная компания! Заходьте, панове.
— Ты кто? — без церемоний спрашивает Сесил, глядя кабано-козлу в черную, хитрую, бесовскую морду.
— Тот, кто тебе нужен. Проводник. — Безгубый рот приоткрывается, обнажая клыки еще на пару сантиметров: надо понимать, это улыбка.
Не человеческий это замок, засыпая на ходу, размышляет Кэт. Дурацкая башня, полая изнутри, обмотанная галереями, точно бухта — канатами, идешь по бесконечному пандусу, не замечая поворотов, не зная, высоко ли забрался. А в проемах — бескрайние поля да сонное небо, прилегшее к земле, будто ребенок к женской груди. И можно идти целую жизнь, мерно переставляя ноги, качая головой, как мул, бредущий за погонщиком, как матрос на бесконечной вахте, когда работаешь, словно спишь, и спишь, словно работаешь, даже сквозь закрытые глаза озирая гуляющее волнами от горизонта к горизонту море. Или ковыль. Или вереск.
— Хозяин нави, Чернобог, Велесе, водчий на путях, Мокос, бог удачи, муж Макоши-судьбы… Бежит река огненная, чрез огненну реку калиновый мост…
Идет по мосту проводник мертвых — то ли горбатый старик с поскрипывающими суставами, то ли молодой и сильный полу-зверь с головой, низко склоненной под тяжестью рогов, несет золотую чашу с маковыми снами, ладонями края обнимает, глядит, как плещется маковый сок — молоко от небесной коровы, то самое, что течет по небу Млечным путем. Глоток белесой звездной мути — и навье царство возьмет тебя, уводя из яви,[108] убаюкает и убьет. Сон, точно маковый сок, побежит по венам — смерть и яд, но как же хорошо, как прочно и желанно, словно бессмертие.
Шепот несется по стенам, по потолку, по полам — прямо в губы, разомкнутые над чашей: не тронь мою мать!
И летит золотая чаша из окна, переворачиваясь в воздухе, изливаясь млечным соком на серебряные ковыли. А Кэт падает, падает в теплое кольцо принимающих рук, в объятья демона Агриэля, падает и пропадает, будто в материнскую утробу возвращается. И шепчет во сне беззвучно: вот так… да. Да.
Просыпается Пута дель Дьябло одна, изумленная: надо же! жива! Выплывает из сонной околесицы и чувствует — мягкая, вычесанная шерсть под щекой и ладонями, вокруг и повсюду, пахнет теплом, кожей и смертью. И нигде ни следа графа Солсбери. Видать, опять во что-то ввязался. Подхватив подол своего лучшего траурного платья, мятого, точно небесная корова его жевала, бредет Саграда по замку Безвременья. Вся его округлая, похожая на холм громада устроена так, чтобы дать богам приют, позволить качественно, с комфортом умереть — пока лишь на время. Чтобы до весны каждый из них решил, оживать или еще глубже погрузиться в бездонные небеса.
Открывая все комнаты подряд — пустые, но не такие пустые, как кажутся — Кэт натыкается взглядом на полузабытое, родное и ненавистное лицо.
— Мама?
Та кивает, руки тянет, дышит мелко и часто, смотрит так, будто все эти годы молилась за дочь, встречи ждала. И Пута дель Дьябло с наслаждением сжимает кулак, в который ловко, привычно ложится плетеное косицей, туго свернутое тело кнута. Выпустить бич из ладони, точно змею, подхватив рукоять, щелкнуть для устрашения тонким концом и ударить с оттяжкой — тоже дело привычное, давным-давно освоенное на пиратских кораблях, полных поротого матросского мяса. Кэт бьет не для того, чтобы убить, хотя в три удара может снять плоть с костей, не хуже чем тесаком. Но сейчас она стремится лишь напугать, причинить боль, загнать в угол. Мать, закрывая лицо ладонями, дрожит под плетью, всхлипывает, вот-вот Саграде станет стыдно, и жалко, и боязно. И вдруг пиратка понимает: это не плач. Это смех. Проклятая тварь смеется тихим, гадким, ехидным смехом, бьющим наотмашь больней бича и лезвия, льда и пламени. Пута дель Дьябло отшвыривает кнут и, взрыкивая, кидается вперед — безоружная, пьяная от злобы, со скрюченными в бессильной ярости пальцами.
