Энн Райс - Песнь серафимов
— Тогда позволь мне переговорить с ней, — предложил я. — Напиши письмо и записку для шерифа, чтобы мне разрешили поговорить с твоей женой наедине. Меня пустят в замок. У шерифа сложилось обо мне благоприятное мнение.
— А ты сохранишь в тайне ее все слова, просьбы и признания?
— Да, как если бы я был священником, хотя я не священник. Меир, доверься мне. Я здесь ради тебя и Флурии, других причин нет.
Он улыбнулся самой печальной улыбкой.
— Я молился, чтобы ангел спустился с небес, — сказал он. — Я пишу стихи, я молюсь. Я умоляю Всевышнего поразить моих врагов. Я просто мечтатель и поэт.
— Поэт, — повторил я, размышляя и улыбаясь.
Меир сидел, откинувшись на спинку стула, такой же изящный, как его жена, стройный и трогательно одухотворенный. Он назвал себя этим прекрасным словом: поэт — и сам застеснялся.
Люди снаружи готовили ему смерть. Я в этом не сомневался.
— Ты поэт и человек с чистой душой, — сказал я. — Ты молился и верил.
Он кивнул. Взглянул на свои книги.
— И я клянусь священными книгами.
— Ты говоришь правду, — кивнул я.
Но я понимал, что дальнейшая беседа с ним ни к чему не приведет.
— Да, это правда, и шериф это знает. — Он был близок к тому, чтобы сломаться.
— У нас нет времени на рассуждения, — сказал я. — Напиши письмо, Меир. Я не поэт и не мечтатель. Но я попытаюсь стать для тебя ангелом Господним. Пиши!
8
СТРАДАНИЯ НАРОДА
Я достаточно знал об этой исторической эпохе и понимал, что люди в те времена обычно сидели дома по ночам, особенно в метель. Однако Меир написал красноречивое письмо, объясняющее шерифу и капитану стражи, которого он знал по имени, что я должен безотлагательно увидеться с Флурией. Он также написал письмо для Флурии. Я прочитал его — Меир просил жену переговорить со мной и довериться мне.
Чтобы попасть в замок, нужно было взобраться на холм, а Малхия, к моему огромному разочарованию, сказал одно: что я прекрасно справляюсь со своей миссией. Никаких дополнительных сведений или совета я не получил.
Когда я наконец добрался до той комнаты в замке, где держали Флурию, я замерз, промок и падал от усталости.
Однако то, что я увидел, немедленно восстановило мои силы. Комната с высоченными сводами, расположенная в самой большой башне замка, была великолепна. Флурия, должно быть, не обращала внимания на ковры с изображениями людей, но они висели и лежали повсюду — прекрасные гобелены на стенах и на полу.
Свечи горели в многочисленных высоких железных канделябрах, по пять-шесть штук в каждом. Комната была освещена их мягким светом, а еще пламенем, гудящим в очаге.
Очевидно, в распоряжение Флурии предоставили только эту комнату, так что мы устроились в тени громадной кровати с тяжелым пологом. Как раз напротив выложенного из камней круглого очага, дым от которого уходил в отверстие в потолке.
Кровать была задрапирована красной тканью, имелись резные стулья, просто роскошные, и небольшой письменный стол, который мы поставили между нами, приступая к доверительной беседе.
Флурия села за стол и жестом предложила мне занять стул напротив нее.
В комнате было тепло, даже слишком, и я, с позволения дамы, поставил свои башмаки сушиться у огня. Она предложила мне подогретого вина, как предлагала раньше шерифу, однако я не знал, смогу ли пить вино, даже если захочу, к тому же я его не хотел.
Флурия читала написанное Меиром письмо на древнееврейском языке, в котором он просил ее довериться мне. Она расправила жесткий пергамент и поместила его под книгу в кожаном переплете, лежавшую на столе. Эта книга была гораздо меньше тех томов, что остались у них дома.
На голове Флурии было то же самое покрывало, полностью скрывавшее волосы, однако она сняла богато расшитую накидку и шелковую обтягивающую каппу, оставшись в плотном шерстяном платье с отделанной мехом пелериной и капюшоном, который она откинула.
Она опять напомнила мне кого-то, кого я знал лично, но у меня снова не было времени додумать мысль до конца.
Флурия отложила письмо.
— Действительно ли все, что я расскажу вам, останется строго между нами, как утверждает мой муж?
— Да, несомненно. Я не священник, просто монах. Но я сохраню вашу тайну, как сохранил бы тайну исповеди. Поверьте, я здесь только для того, чтобы помочь вам. Считайте мое появление ответом на ваши молитвы.
— Именно так Меир и пишет о вас, — произнесла она задумчиво. — Что ж, я рада принять вас. Но знаете ли вы, как наш народ страдает в Англии долгие годы?
— Я приехал издалека, но я знаю об этом, — ответил я.
Беседа явно давалась ей гораздо легче, чем Меиру. Она размышляла, но это не замедляло ее речи.
— Когда мне было восемь лет, — сказала она, — всех евреев Лондона отправили в Тауэр для расследования бунта, случившегося после женитьбы короля на Элеоноре Прованской. Мы тогда жили в Париже, но у нас тоже были из-за этого неприятности. Мне было десять, и в одну из суббот, когда все евреи Лондона молились, наши священные книги и Талмуд были изъяты, сотни экземпляров публично сожжены. Разумеется, забрали не все книги. Только то, что сумели найти.
Я покачал головой.
— Мне было четырнадцать, и мы, мой отец Эли и я, жили в Оксфорде, когда студенты устроили бунт и принялись грабить наши дома, потому что много задолжали нам. Если бы нас… — Она помолчала, затем продолжила: — Если бы нас не предупредил один человек, многие лишились бы своих драгоценных книг, однако студенты Оксфорда до сих пор берут у нас деньги в долг и снимают комнаты в домах, которые принадлежат нам.
Я жестом выразил сочувствие. И призвал продолжать.
— Когда мне был двадцать один год, — говорила она, — евреям в Англии запретили есть мясо во время Великого поста и во все остальные христианские посты. — Она вздохнула. — Законов против нас слишком много, чтобы я могла рассказать обо всех. И вот теперь, в Линкольне, два года назад, случилось самое страшное.
— Вы говорите о маленьком святом Хью. Я слышал, люди в толпе упоминали о нем. Я кое-что знаю об этом деле.
— Надеюсь, вы знаете, что все выдвинутые обвинения были ложью. Только представьте, что мы схватили маленького христианского ребенка, увенчали его терновым венцом, пронзили ему руки и ноги и подвергли бичеванию, как Христа Только представьте! Якобы евреи стекались со всей Англии, чтобы участвовать в этом зловещем обряде. Именно в этом нас обвиняли. Наши несчастные соплеменники подверглись пыткам, их заставили оговорить остальных, иначе безумие не распространилось бы так далеко. Король прибыл в Линкольн и вынес приговор бедному неудачнику Копину. Он признался во всех этих невообразимых преступлениях, его повесили, но прежде протащили через город, привязав к лошади.
