Ужасы войны (ЛП) - Каррэн Тим

Так круг жизни был восстановлен, и Пять Волков стал частью порядка живых, а не марша мертвых. У него была цель, видение и благословение Великого Духа. Его долг теперь был святым. Он прольет кровь сиу за кровь своей семьи и, что важнее, за кровь своего убитого и поруганного народа.

Это было пророчество.

* * *

По мере того как они поднимались все выше в горы, пробираясь через заваленные снегом долины и вдоль гребней, очищенных ветром от снега, МакКомб начал задаваться вопросом, не приближается ли его смертный час. Все, о чем он мог думать, - это прошлое, то, что было и никогда больше не вернется. Перед глазами вставали лица и места, которых он уже не увидит. Возможно, он слишком стар, и, быть может, его дух-проводник, тот упрямый Белый Шип из мира призраков, уже идет по его следу, готовясь нанести последний удар.

В старые добрые времена человеку хватало того, что он приносил с собой, что вез на своих лошадях и мулах: мешки для ловушек, парфлеш^[12], добротное бизонье одеяло, пара оленьих шкур, пороховница, патронташ, пистолеты, ружье, хороший набор ножей и метательных топориков. Свежий ветер, плодородная речная долина, немного удачи и красивая индианка, чтобы согревать его одеяло по ночам и помогать с выделкой шкур. Тогда человек мог жить свободно и легко - под открытым небом, на зеленой земле, с кучей бобровых шкур, чтобы расплатиться за все на ежегодном сборе.

Но затем пришли солдаты. А с солдатами - проклятые поселенцы с востока. Их становилось все больше, они отравляли воздух, теснили землю, уничтожали жизнь горцев и племен. МакКомб даже думать не хотел, что принесут этой земле десять или двадцать лет.

Господи.

Все умирало. Торговля бобрами рухнула, бизонов истребляли охотники за шкурами, и старые славные дни, когда ты ставил ловушки и тянул свои веревки, были почти забыты.

В душе МакКомба поселились глубокая скорбь и чувство вины. Он знал, что именно такие, как он, проложили тропы для других, и тем самым подписали смертный приговор своему образу жизни и жизни племен - будь они друзьями или врагами.

Осознавая это, он думал: Моя судьба ясна, не так ли, старый Белый Шип? Я заплачу за свои грехи. Я посеял свои посевы и пожну этот урожай.

Он снова ехал с Лайонсом впереди колонны, разведчики далеко впереди. Лайонс не удивился, когда МакКомб рассказал ему о судьбе отряда лейтенанта Тига. Он почти ничего не сказал, принимая все так, как должен был мужчина в этой стране. Страдания и смерть были здесь частью жизни.

МакКомб не болтал, не жевал кожу, как это было в его привычке.

Как и заснеженный мир вокруг, он был молчалив и насторожен. Готовился к тому, что ждало впереди, к тому, что уже подбиралось к ним. Его чувства были обострены до предела. Он слышал лошадей, шорох снаряжения, звон сабель, шелест шинелей, но также внимал голосу ветра, его шепоту, тому, как он спускался с высоких склонов, скользил по тропам и одиноким лощинам. Его зрение было острым, сверхъестественно четким, разглядывая тени, стволы деревьев и сугробы в поисках признаков засады. Его нюх искал запах тех, кто питался человеческой плотью, пожирателей людей.

Они были здесь... где-то, и скоро, подсказывало ему чутье, они дадут о себе знать.

Единственное, что радовало, по его расчетам, - ветер дул с северо-запада на юго-восток, так что они с солдатами находились с подветренной стороны от того, что таилось впереди. Это делало почти невозможным для этих тварей учуять их запах.

- Слушай.

Да, всадники.

Лошади на марше, идущие быстрым шагом. Для него это было ясно как день, и, возможно, нужно было прожить годы в этих горах, чтобы это услышать, но звук был. Он слышал его, чувствовал далекие, едва уловимые вибрации копыт, передававшиеся через ноги его собственной лошади в его тело.

- Слышишь? - спросил он, обернувшись к майору Лайонсу, ехавшему прямо за ним.

Лайонс поднял руку, останавливая колонну.

Капитан Чиверс сказал:

- Я ничего не слышу, черт возьми.

Если бы ситуация не была столь серьезной, МакКомб рассмеялся бы. Капитан Чиверс был комичен. Безусловно, он был хорошим солдатом и храбрецом, но также и дураком. Таким дураком, каких армия плодила в изобилии. Самоуверенный, высокомерный, весь из себя, но глухой, немой и уж точно слепой.

То еще зрелище. Высокие сапоги до колен, начищенные до зеркального блеска, перчатки с игривой бахромой, широко распахнутое бизонье пальто, демонстрирующее пару роскошных револьверов с перламутровыми рукоятками - каждая деталь кричала о его показной роскоши. Шляпа с необъятными полями, лихо сдвинутая набекрень, и алый шелковый платок, небрежно повязанный вокруг шеи, завершали образ, словно сошедший с афиши бродячего цирка Дикого Запада.

Его лицо - резкое, с правильными чертами, напоминавшее античный бюст, - украшали усы и борода, выстриженные с такой хирургической точностью, что, казалось, могли порезать при одном неосторожном движении. Вся его фигура дышала театральным величием: походка горделивая, осанка вычурная, каждый жест продуманный. Он шествовал по улице, как породистый бойцовый петух, распушивший свой разноцветный хвост перед соперником - самовлюбленный, напыщенный, ослепительно яркий в своем безудержном тщеславии.

МакКомб решил, что удержать скальп этого парня от украшения сиуского шеста будет чертовски трудной задачей.

- Будь я проклят, - сказал он. - Может, ты и был грозой серых мундиров Теннесси и адским пламенем против команчей на Равнинах Столбов... но здесь, в Божьей стране, сынок, в настоящем сердце мира, я думаю, ты не найдешь собственную задницу даже с одним хорошо смазанным пальцем.

- Я сыт по горло твоими... - начал Чиверс.

- Уверен, что сыт, ты, пылкий юный глупец, но прежде чем отмахнуться от меня, считая, что я несу ахинею, сделай одолжение, послушай. Закрой свой болтливый рот и просто используй уши. Это те свиные уши по бокам головы, сынок.

- Там ничего нет, старый дурак, - сказал Чиверс. - Я ничего не слышу.

- Тогда ты не слушаешь, сынок, - сообщил ему МакКомб. - А если не слушаешь здесь, ты умираешь.

Чиверс был человеком многих ипостасей, но прежде всего - воином. И уж точно не зеленым юнцом, чтобы позволять разговаривать с собой в таком тоне. Особенно какому-то заскорузлому бобрятнику вроде МакКомба.

Впрочем... сейчас его внимание перехватил другой звук - четкий стук копыт, приближающийся со стороны прерии. Только копыта. Больше ничего.

Он коротко вдохнул и сказал:

- Я признаю свое незнание сиу...

- Молодец, сынок! Молодец! - перебил его МакКомб. - Мне нравится офицер, который признает свою невежественность, и ты действительно невежествен. Глуп, как высушенное на солнце козье дерьмо, да, сэр. Я здесь с двадцать третьего года, ставлю ловушки и выделываю шкуры. Я знаю свое дело и не боюсь это признать. Но держись старого Буна, парень, и я научу тебя твоему ремеслу, клянусь, как сиу гадят в лесу, научу!

Чиверс поморщился.

- Я знаю свое ремесло, сэр.

- Правда? Правда, пудинговая нога? - МакКомб пожал плечами под своими мехами. - Ну, подозреваю, если бы ты знал, ты бы не только услышал моих разведчиков, но и учуял то, что я чую уже давно.

- А именно?

- Беспокойные стада лошадей и дым от костров совета, да, сэр.

Чиверс явно ничего не чувствовал.

- Послушай, ты, старый...

- Хватит, - резко оборвал его майор Лайонс, - хватит.

МакКомб рассмеялся.

- Этот парень не отличит жирную корову от тощего быка.

Чиверс ощетинился.

Борода Лайонса была седой, как серебряная пыль, глаза суровые и узкие, словно глубокие русла ручьев, от долгих лет сражений. Он не любил Чиверса, и все это знали. Единственная причина, по которой Чиверс был здесь, - приказ Кэррингтона. У Чиверса был дядя, сенатор штата Индиана, так что Кэррингтону приходилось учитывать свою политическую карьеру.

МакКомб изучал небо, белое, как свежая кость, и густо заросшие холмы. Все вокруг. Казалось, он увидел там что-то, что ему не понравилось. Солдаты, все до одного, были укутаны от бури, но МакКомб, слишком хорошо знавший эту страну, держал руку свободной, готовясь схватиться за пару револьверов Кольта на поясе.