Эдгар По - Миры Артура Гордона Пима. Антология
Фигура 4
Убедившись, что эти своеобразные пещеры не доставляли нам никакого средства ускользнуть из нашей тюрьмы, мы направились назад, подавленные и павшие духом, к вершине холма. Ничего достойного упоминания не случилось за ближайшие двадцать четыре часа, кроме того, что, исследуя к востоку почву третьей расселины, мы нашли две треугольные ямы, очень глубокие и также с черными гранитными боками. В эти ямы мы не сочли надлежащим опускаться, ибо они имели вид простых природных колодцев без выхода. Каждая из них имела приблизительно двадцать ярдов в окружности, а их очертания, так же как их положение относительно третьей расселины, показаны на фигуре 5.
Фигура 5
Глава двадцать четвертая
Двенадцатого числа этого месяца, увидев, что более совершенно невозможно питаться орехами, употребление которых причиняло нам самые мучительные страдания, мы решили сделать отчаянную попытку сойти с южного склона холма. Поверхность пропасти была здесь из самого мягкого мыльного камня, но она была почти отвесна на всем своем протяжении (по крайней мере в полтораста футов глубины) и во многих местах даже сводчатая. После долгих исканий мы открыли узкую закраину приблизительно в двадцати футах под краем пропасти; на нее Питерс ухитрился вспрыгнуть, причем я оказал ему некоторую помощь при посредстве наших носовых платков, вместе связанных. С несколько большими затруднениями и я также спустился вниз, и нам стало видно тогда, что можно сойти вполне хорошо тем же способом, каким мы выкарабкались из расселины, когда мы были схоронены в ней падением холма, – то есть вырезая ступени на поверхности мыльного камня. Крайняя опасность и зависимость от случая при такой попытке вряд ли может быть представлена, но, так как ничего другого измыслить было нельзя, мы решились предпринять ее.
На закраине, в том месте, где мы стояли, росли орешники, и к одному из них мы прикрепили конец нашей веревки из носовых платков. Другой конец ее был обвязан вкруг поясницы Питерса, и я спустил его вниз через край пропасти, пока платки не натянулись туго. Он начал теперь рыть в мыльнике глубокую яму (дюймов на восемь или на десять), скашивая уровень скалы сверху до высоты одного фута или около того, дабы иметь возможность, применяя рукоятку пистолета, вогнать в выровненную поверхность достаточно крепкий деревянный гвоздь. После этого я втянул его вверх приблизительно на четыре фута, он вырыл яму, подобную той, что была внизу, вогнал здесь, как и раньше, деревянный гвоздь и таким образом получил упор для рук и ног. Я отвязал платки от куста, бросил ему конец, он привязал его ко вбитой опоре, находившейся в верхней яме, и осторожно спустился вниз фута на три сравнительно с прежним своим положением, то есть до всей длины платков. Здесь он вырыл новую яму и вогнал другой деревянный гвоздь. Он подтянулся вверх теперь, чтобы дать ногам упор в только что вырезанной яме, держась руками за деревянный гвоздь, имевшийся сверху. Теперь было необходимо отвязать платки от верхней опоры с целью прикрепить их ко второй; и тут он увидал, что сделал ошибку, вырезая ямы на таком большом расстоянии одну от другой. Однако же после одной‑двух безуспешных и опасных попыток дотянуться до узла (он держался левой рукой, пока ему пришлось хлопотать над развязыванием узла правой) он наконец обрезал веревку, оставив шесть дюймов ее прикрепленной к опоре. Привязав теперь платки ко второй опоре, он сошел до места, находившегося под третьей, стараясь не сходить слишком далеко вниз. Таким способом (способом, которого никогда бы не измыслил я сам и который всецело возник благодаря находчивости и решимости Питерса) товарищу моему наконец удалось, там и сям пользуясь случайными выступами в утесе, благополучно достичь нижнего склона.
Прошло некоторое время, прежде чем я мог собраться с достаточной решимостью, чтобы последовать за ним; но наконец я попытался. Питерс снял с себя рубашку, прежде чем начал сходить, она, вместе с моею, образовала веревку, необходимую для этого отважного предприятия. Бросив вниз мушкет, найденный в расселине, я прикрепил эту веревку к кустам и стал быстро спускаться вниз, стараясь силою моих движений прогнать трепет, который я не мог победить никаким другим образом. Это вполне ответствовало необходимости при первых четырех‑пяти шагах; но вот я почувствовал, что воображение мое становится страшно возбужденным от мыслей об огромной глубине, которую еще нужной пройти, и о недостоверных свойствах деревянных опор и ям в мыльнике, которые были единственною моей возможностью держаться. Напрасно старался я прогнать эти размышления и держать свои глаза упорно устремленными на плоскую поверхность утеса передо мной. Чем более серьезно я старался и усиливался не думать, тем более напряженными и живыми становились мои представления, тем более они были ужасающе четкими. Наконец настал перелом в мечте, такой страшный во всех подобных случаях, тот перелом, когда мы начинаем предвосхищать ощущения, с которыми мы будем падать, – рисовать самим себе дурноту, и головокружение, и последнюю борьбу, и полуобморок, и окончательную режущую пытку обрушивающегося нисхождения стремглав. И тут я увидал, что эти фантазии создают свою собственную существенность и что все воображаемые ужасы, столпившись, теснят меня в действительности. Я почувствовал, что колени мои с силою ударяются одно о другое, а пальцы постепенно, но достоверно отпускают свою хватку. В ушах у меня стоял звон, и я сказал: «Это звон моего смертного часа!» И тут меня совсем поглотило неудержимое желание глянуть вниз. Я не мог, я не хотел ограничивать мое зрение, держа свои глаза прикованными к утесу; и с безумным, неопределимым ощущением, ощущением наполовину ужаса, наполовину облегченного гнета, я устремил свои взоры далеко вниз, в глубину. В течение одного мгновенья пальцы мои судорожно цеплялись за точки опоры, между тем как вместе с этим движением слабейшая возможная мысль об окончательном спасении проплыла как тень в моем уме – в следующее мгновение вся душа моя была захвачена одним томительным желанием упасть; желанием, хотением, страстью, которой нет ни проверки, не удержу. Я сразу разжал свои пальцы и, полуотвернувшись от пропасти, краткий миг держался шатаясь против обнаженной ее поверхности. Но тут все в мозгу моем начало вертеться; какой‑то пронзительный и призрачный голос резко закричал мне прямо в уши; какая‑то темная дьявольская и мглистая фигура встала прямо подо мной; и, вздохнув, я упал вниз с разрывающимся сердцем и нырнул ей прямо в руки.
Я впал в обморочное состояние, и Питерс схватил меня, когда я падал вниз. Он заприметил все мое поведение с того места у подошвы утеса, где он находился; и, видя неминучую опасность, попытался внушить мне мужество всяческого рода ободрениями, какие только мог измыслить; но смятение ума было во мне так велико, что я вовсе не слышал того, что он говорил, и даже не сознавал, чтобы он что‑нибудь мне сказал. Наконец, видя, что я шатаюсь, он поспешил взойти наверх ко мне на выручку и пришел как раз вовремя, чтобы меня спасти. Если б я упал всею силой моей тяжести, веревка из платков неизбежно порвалась бы и я рухнул бы в пропасть; теперь же ему удалось спустить меня с осторожностью, так что я мог без какой‑либо опасности быть подвешенным до того, как очнулся. Это произошло приблизительно через четверть часа. Когда я оправился, трепет мой совершенно исчез; я чувствовал новое бытие и с некоторой дальнейшей помощью со стороны моего товарища благополучно достиг подошвы утеса. Мы находились теперь недалеко от рытвины, которая оказалась для моих друзей могилой, и к югу от того места, где упал холм. Место это было своеобразно дикое, а вид его вызвал в моем уме описания, которые дают путники тех сумрачных областей, что отмечают местоположение низверженного Вавилона. Не говоря уже о развалинах разорванного утеса, представлявших хаотическую преграду для зрения в направлении к северу, почва во всех других направлениях была усеяна огромными насыпями, которые казались остатками каких‑то гигантских построений, созданных искусством; хотя в отдельностях здесь нельзя было усмотреть никакого подобия искусства. Здесь изобиловали выгарки и большие бесформенные глыбы черного гранита, перемешанные с глыбами рухляка[13]. Те и другие были усеяны металлическими крупинками. Никаких следов растительности не было на всем зримом протяжении пустынного пространства. Виднелось несколько огромных скорпионов, виднелись также различные пресмыкающиеся, которых нельзя найти в других местах на высоких широтах.
Так как пища была непосредственным предметом наших исканий, мы решили направиться к морскому берегу, отстоявшему не более чем на полмили, в целях поохотиться на черепах, из коих несколько мы заметили из нашего прибежища на холме. Мы продолжали идти и прошли ярдов сто, осторожно идя по извилистой дороге между огромных скал и насыпей, как вдруг при одном повороте за угол пять дикарей выпрыгнули на нас из небольшой пещеры и положили Питерса наземь одним ударом дубины. Когда он упал, все бросились на него, чтобы захватить свою жертву, и я имел время опомниться от моего изумления. Я еще держал мушкет, но стволы его так попортились от падения в пропасть, что я отбросил его в сторону, как орудие бесполезное, предпочитая довериться пистолетам, которые я тщательно соблюдал в порядке и держал наготове. С ними я устремился на нападавших и быстро выстрелил из одного и из другого. Два дикаря упали, а тот, который только что собирался пронзить Питерса копьем, вскочил на ноги, не выполнив своего намерения. Когда товарищ мой таким образом высвободился, у нас более не было затруднений. У него тоже были пистолеты, но он благоразумно не захотел ими воспользоваться, доверяясь огромной своей телесной силе, которая далеко превосходила силу любого человека из всех тех, кого мне приходилось видеть в жизни. Выхватив дубину у одного из павших дикарей, он выбил мозги всем трем оставшимся, убивая каждого мгновенно одним‑единственным ударом своего оружия и вполне предоставляя нам быть владыками положения.
