Наталия Ломовская - Кольцо предназначения
А на следующий день она, одетая в ватажное тряпье, безнадежно вымазанная рыбьей кровью и молоками, встретилась с ним лицом к лицу, и сразу же его узнала, и почти что даже не удивилась...
Глава 17
Просмоленная, местами горбатая палуба громадной неповоротливой баржи и не думала покачиваться под ногами. «Она как в воду вкопанная!» – усмехался Федор, умеющий обо всем сказать по-своему. Полине и правда казалось, что короткие зеленые побеги, упрямо прорастающие сквозь пазы и трещины палубы, уходят корнями глубоко-глубоко под воду, к самому дну, накрепко связывая грузное широкое судно с величественно спокойным водным лоном. Но баржа плыла и плыла вниз по течению, оставляя на зеркально-выпуклой волжской воде длинные, причудливо закрученные усы, которые почти сразу же расплетались и выравнивались, подчиняясь тугой фарватерной тяге. Где-то у далеких пристаней белели и чадили пароходы, устало тащились вниз по реке перегруженные лесом беляны, деловито пыхтели батраки Волги. Береговая жизнь своим чередом протекала в крошечных, великой рекою питаемых городках, кипела в шумных торговых посадах, проблескивала, будто стараясь напомнить о себе, куполами церквушек, выглядывающими то там, то здесь. Иногда берег приближался к барже, точно хотел дотянуться до ее палубы или похвастаться перед усталым пассажирским людом своими подошедшими к самой воде, сулящими тень и покой садами. Вон ошалело бегут купаться загорелые дочерна мальчишки, вон старый рыбак медленно поднимается к дому, взвалив на плечи тяжелые весла, а его лодчонка покачивается в камышах неподалеку, вон торгуют на пристани бабы в белых косынках. Полина с братом ценили такие мгновения. Если же берег стремительно убегал или вовсе пытался исчезнуть, то вместе с нехитрыми, но такими милыми береговыми картинами исчезала куда-то и надежда на лучшую долю. И чайки казались тогда обреченными. Конечно, там, на берегу, жизнь ничуть не легче, чем в их пыльной деревне Замки. Но, может, хоть на самую что ни на есть малость, хотя бы на один вольный вздох? Недаром же повстречала она своего Петеньку ненаглядного, недаром полумолчала-полуговорила с ним вчера. Пошла в лавку – по квитку получить муки, да пшена, да прогорклого масла. А он вынырнул из темноты, напугал ее.
– Провожу, – сказал коротко. И пошел рядом. Полина испуганно косилась на него. Молод очень, но высокий, статный, русые кудри так славно вьются... И серьезный парень, не охальник. Только кто ж он такой? Одет чисто, хорошо. Видно, сын начальства какого.
– Ты чей? – наконец нашлась спросить.
– Быков, Петр, – так же коротко ответил парнишка.
Полина замерла по-заячьи. Сын хозяина всех промыслов, всемогущего, грозного Никифора Быкова! Как же ей говорить с ним? Ох, правду молвит пословица – князь не огонь, а близ него обожжешься!
– Ну, что ты заполошилась, ровно я и не человек? Мне побыть с тобой охота. Пугливая ты какая, словно птица...
– Чайка?
– Зачем чайка? Чайки наглые, как торговки. Ты птица малая... Не бойся меня, хорошо?
– А ты не обидишь?
– Я тебя никогда не обижу.
Но как только показались в виду бараки – Полина попросила, пожимая плечами:
– Ты ступай теперь. А то казармы близко. Молва пойдет нехорошая.
Петр ничего не ответил, отступил в темноту. Он и сам робел – не увидел бы отец. Зажился отец на промысле и взял к тому же обычай обходить свои владения и с утра, и в полночь. Да и вообще странен стал в последнее время – меньше пил, не бранился с матерью, не шумел на сына. Петр Никифорыч и помыслить не мог, что завелась у отца тайная зазноба, а узнал бы, не поверил и посмеялся. Какая такая любовь у рыбопромышленника Быкова? Ан нет: пленила его сердце лихая бабенка Ульяшка. Казалось бы – что ему в ней? Такую ли кралю мог бы себе обрести? Завел бы, чтоб белая, пышная, чтоб в глазах томность, в ручки веер, а сама вся в шелках и в духах! Но такие приелись, не трогали в соли-чешуе закосневшую душу Быкова. Притворства манерного он довольно насмотрелся. А Ульяну полюбил – за злобу и дерзость, за горячие без оглядки и корысти ласки... Вот и шлялся теперь по промыслу без покоя, не с кем ему было поговорить о своей присухе. Ждал времени, когда придет к нему в назначенное место Ульяна Солодкова.
– Ты что ж манежишь меня, дерзкая бабенка! – попрекал он ее. А она, раскинувшись, лежала, бесстыдно-обнаженная, на груде рыбацких сетей, и сухое ее, поджарое тело с острыми грудями никак не походило на тело, двух детей выносившее и вскормившее! Лежала и хохотала:
– Я вам, Никифор Петрович, за любовь благодарна и сама люблю вас всей душой. Да только не беспамятная я. У меня – муж и дети, у вас – жена и сын. Закон не переступишь...
– К черту закон! – рычал Быков. – Деньги – вот настоящий закон! Уезжай со мной! Выстрою тебе хоромы... Хошь – в Царицыне, хошь – в Саратове, да где скажешь! За границу поедем – хочешь? В дальние страны? Дура ты баба!
– Да на что мне ваши страны, – махала рукой Ульяна. – И нечего меня дурой бранить, поумнее многих буду. Какие мои годы? Дочь вон уже невестится. Надоем я тебе, Никифор Петрович, состареюсь, и бросишь ты меня, сироту, на чужбине...
– Да я... Ульяна! Дразнишь меня!
А она смеялась... Да только недолго ей смеяться оставалось, пришла вскоре пора и поплакать. Тем же вечерком, возвращаясь домой, увидела дочь на берегу. Стояла в обнимку с пареньком. В деревне от ухажеров шарахалась, а к этому прильнула, как хмель обвилась, бесстыдница! И замуж ее тут не выдашь... А когда углядела, с кем дочь обнимается, – так и вовсе ослабла, аж в пот кинуло. Вон оно что...
Вечер был субботний, баню топили. В бане Ульяна и задала трепку дочери. Надавала пощечин, за косы таскала, пока не устала. А та, поганка, хоть бы слезу уронила...
– Люб он мне, мама! Вот и делай ты, что хочешь, и говори, что знаешь, а только я от него не отступлюсь!
– Дуреха, да пара ли он тебе! – причитала отмякшая Ульяна. – Где ты, а где он! И думать не моги, Господи, что ж это такое!
– Мама, не плачь. Петюшка говорил – упадем отцу в ноги. И жены богатой ему не надо, у него достанет денег на двоих. А не то – так убежим...
– Позорище-то какое... – убивалась мать. – Да пусть и не думает, Никифор Петрович и праха от нас не оставит! Замуж тебя надо было, да куда... Слышь, ты это оставь! Убью, и не спросит с меня никто! Трепалась, говори? Трепалась?
Полина глядела себе в ноги, безвольно-немо теребила кончик длинной косы, качала головой. «Трепалась» – вот тебе, влюбленная, словечко-пощечина, и некому тебе рассказать о том, как на старой, прогнившей лодке лежала ты с милым...
* * *– Тише! – Полина приложила к губам палец. – Слышишь, Петь?
– Да вроде бы все тихо.
– Ну прислушайся, скрипит что-то легонько, все ближе, ближе...
