Наталья Иртенина - Зов лабиринта
Уйа внезапно погрустнел, но тут же нашелся с ответом, который, вероятно, счел остроумным:
– А кто бы тогда показывал тебе наш прекраснейший в мире, располагающий к мечтаниям и прогулкам, укутанный дымкой блаженства, сиятельный, благородный…
– …и так далее город, – подсказала Ди, вырубив шарманку.
– Да, город. Кто? – И ткнул нежным пальчиком себе в грудь: – Я. Я покажу и расскажу, и ознакомлю, и проведу, и… Вот!!! – дурным голосом вскричал Уйа и взметнул руку.
От этого вопля Ди вздрогнула и, ожидая увидеть нечто страшное, посмотрела в указанном направлении.
– Вот, обрати внимание, – уже более спокойно продолжал Уйа. – Прыгучая Башня. Одна из многих достопримечательностей нашего славного…
Он снова завел волынку, громоздя эпитет за эпитетом, а Ди недоуменно взирала на толстенький карандашик башни – ровно обтесанный, желтого оттенка, высотой метров пятьдесят. Ничего примечательного в сооружении не наблюдалось. Скорее наоборот. Похоже на стандартную фабричную трубу – только дыма сверху не хватает. Но дым вполне заменяет серая мглистость, накрывшая город комковатым непропеченым блином… Разве что название…
– Прыгучая? Она что, прыгает?
Уйа поперхнулся на середине несогласованного определения славного города.
– Нет, она стоит. Прыгают те, кто хочет убедиться в собственном бессмертии. Залезают наверх и – прыг-скок, шмяк, бряк. Любые сомнения напрочь отбивает. А также тягу к суициду. Рекомендую – если появятся мысли о небытии, Башня – первейшее средство от них. Чтоб не мучили понапрасну.
Ди с трудом проглотила новую информацию. Дела-а. А впрочем, чему удивляться. Депрессия в наше время – штука далеко не редкая. Почему бы бессмертным тоже не заразиться ею?
– А вот это наш Народный театр, – Уйа махнул в сторону круглого строения вроде Колизея, только меньше размером, мутно-белого цвета, гладко причесанного, с незамысловатым декором в виде редких пилястр и филенок. – Здесь каждый может приобщиться к нетленной сокровищнице духа, припасть в экстазе к стопам великого искусства, напиться из священного источника…
– Эсхил, Софокл? – предположила Ди, уже машинально обрывая сладкопевца на полуслове. – Мольер, Чехов, Ионеско?
Но на этот раз Уйа оскорбился по-настоящему. Попыхтел чуток, приходя в себя от ужасного невежества собеседницы, а потом принялся самозабвенно брюзжать:
– Какой Эсхил, какой Чехов?! Что за дурновкусие, душенька! Разве могут люди, эти жалкие воплощенные, создать что-нибудь поистине великое, совершеннейшее по форме, глубочайшее по содержанию, такое, чтоб внутри все звенело от восторга и искры сыпались, такое, чтоб все для тебя вокруг умерло и остались только ты и Действо, наедине, в колоссальнейшем, безграничном взаимопроникновении, в бесконечной, взаимообогащающей, переполняющей сопричастности…
– Какой же ты нудный, Уйа, – просто и искренне сказала Ди безо всяких обиняков и оглядок на здешнюю щепетильность.
Уйа дернулся своим хлипким тельцем, пошатнулся, ровно былиночка, и недоуменно растопырил глаза. Потом жалобно сморщился и в растерянности заоглядывался по сторонам. Наверное, искал поддержки. Но все по-прежнему были на футболе…
– Я… нет, я… пожалуйста, – промямлил он наконец, – не надо так. Это произвол… ты не можешь…
– Да ладно тебе, – цинично отмахнулась Ди. – Такого произвола у меня еще полные карманы. И всякий раз ты будешь строить трагические мины, заламывать руки и давиться вселенской скорбью? Если не бросишь это дохлое занятие, я буду вынуждена отказать тебе в удовольствии быть моим экскурсоводом, – почти серьезно пригрозила она. – Ну так что, идем? Расскажи мне вон про ту корявую конструкцию. Это что, памятник каким-то героям?
Как она и рассчитывала, беря Уйа за руку и таща его за собой, нелестный эпитет извлек его из великомученического транса и бросил на защиту достопримечательности городской архитектуры. Клин клином вышибают. Так-то!
Корявая конструкция оказалась трибуной для публичных упражнений в ораторском искусстве. Доступ свободный – для всех желающих. Можно заранее расклеить афишки по городу, но обычно пламенное красноречие выступающих само собирает толпу благодарных слушателей. Ди выразила восхищение архаикой здешних нравов и обычаев. Уйа от удовольствия нежно порозовел – от макушки до пяток.
Потом они осмотрели ничем не примечательную двухэтажную коробочку лиловой расцветки, где устраивались судебные турниры, в результате коих выносились решения по тяжбам и распрям населения.
Потом Уйа благоговейно указал Ди на совсем уж неказистую, песочного окраса каракатицу с узкими окнами-бойницами. Без подсказки Ди сочла бы это длинное, невысокенькое строеньице общественным гаражом или конюшнями при ипподроме. Оказалось иначе. Оказалось, это святая святых города – здание местного парламента и хранилище законодательного артефакта – Большой Амбарной Книги. Ди хотела было спросить, каким заблудившимся ветром занесло в столь отдаленные эфирные края это человеческое, слишком человеческое представление о парламентской системе власти – суетное, тяжеловесное, небеспорочное, – но не успела этого сделать.
Завершился наконец-таки финальный матч лиги чемпионов. «Рапс» и его болельщики праздновали победу. Улицы мало-помалу начали оглашаться счастливыми воплями, и радостное оживление потекло со всех сторон.
Ди во все глаза пялилась на аборигенов, как-то сразу и во множестве заполонивших уличные пространства. Уйа, восторженно пискнув, принялся метаться от одного собрата к другому (Ди все никак не могла решить: души – они братья или сестры?) и алчно выспрашивать подробности. Его охотно посвящали в самомалейшие детали, заново переживая острые моменты игры.
Ди, игнорируя футбольный дискурс, изумленно обегала взглядом лица проходивших мимо аборигенов. Через несколько минут заполошных скачек по бесчисленным физиономиям она готова была поклясться, что у нее кружится голова. Хотя и сознавала, что головы в полном смысле слова она сейчас лишена.
Аборигены были все на одно лицо. Десятки копий Уйа фланировали по улице – кто степенно, с достоинством, а кто вприпрыжку, с высунутым от возбуждения языком. Сам Уйа вскоре потерялся в этом озерце близнецов – какое-то время Ди еще отлавливала в толпе то там, то тут его приметную салатную одежку, но потом и та слилась с общей бледной пестротой нарядов.
Ди попыталась вжаться в стену дома – ей стало казаться, что если сейчас ее затянет в этот водоворот корпускулов, она и сама в нем потеряется, общая безликость окончательно сотрет ее, обратит в пустышку, в такого же болванчика…
Ну конечно! Ди осенило. Болванчики! Вернее, болванки. Всего лишь заготовки, из которых только рукою мастера может быть создано что-то стоящее, со своим лицом, со своей индивидуальностью. Но как раз этого-то они и лишены! Мастер забыл о них, и вот они пылятся на складе, отлеживают бока и чахнут в простодушной уверенности, что они – само совершенство. Благие небеса! Да ведь они тщеславятся своей невоплощенностью, эти безликие, самодовольные души. Нет – душонки. Вечные неродившиеся младенцы. А мастер-то кто?
