Алексей Котов - Черная книга (сборник)
Адольф Бибер слишком любил деньги, он был толст, неуклюж и все беседы с ним, всегда кончались разговором о нем самом и его делах, врагах и кознях, которые строят ему эти враги, хотя сам барон Бибер мог дать фору любому по части подвоха. Воспоминания о толстом бароне если и тревожили иногда Эрмелинду (что случалось довольно редко), то она невольно начинала улыбаться и даже трагическая смерть барона, не могла подавить эту улыбку. Адольф Бибер словно прожил свою жизнь в крохотной комнате, возбужденно меряя ее периметр шагами и почти не выглядывая в окно. Иногда он подходил к столу, делал какие-то расчеты на скомканных бумагах и снова шел по кругу. Имея такого мужа, Эрмелинда снова попыталась вспомнить о женском смирении, но вдруг заметила, что ей стали сниться сны, в которых ее обнимает другой мужчина. Все начиналось с нежных прикосновений, затем желание нарастало, оно становилось тяжелым, проникало внутрь и становилось таким огромным, что ему нельзя было сопротивляться. «Ведь все уже случилось…» – словно утешал ее чей-то вкрадчивый голос еще до того, как желание проникало в нее и заполняло ей полностью.
Адалбречт Харман… Он не мог не появиться в жизни Эрмелинды, потому что все действительно случилось еще до того, как этот человек пришел в Берингар. Однажды в детстве Эрмелинда болела корью и по ночам, когда приходил жар, ей казалось, что ее кровь становится тяжелой и густой, как мед. Примерно такой же был и ее любовь к Адалу – тяжелой, всепроникающей и в тоже время до остроты и боли сладкой. А еще это была худшая форма рабства. Эрмелинда довольно быстро поняла, что представляет из себя избалованный мальчишка, но ничего не могла с собой сделать. Она хотела владеть им, как владеет ребенок любимой игрушкой, а когда Адал снова и снова ускользал от нее, ее страсть к нему становилась еще тяжелее, еще слаще и еще мучительнее.
Эрмелинда подняла глаза и осмотрела ромашковое поле.
В ее голове промелькнула, казалось бы, случайная мысль: «Я никогда не видела ничего более красивого…»
Воспоминания отхлынули, пожилой женщине стало легче.
– Ты, знаешь, Мария, – сказала Эрмелинда. – А я ведь очень старая… Старая-престарая!
Та быстро поцеловала ее в щеку.
– Еще не очень старая, – убежденно сказала девочка. – И ты самая красивая!
– Даже сейчас?
– Да!
Разговор с внучкой немного развлек Эрмелинду. Она невольно любовалась юным лицом Марии, ее детскими, чуть резковатыми движениями и удивительно светлыми, широко распахнутыми глазами.
– Ой, бабочка! – вскрикнула Мария.
Девочка побежала в поле, размахивая цветной косынкой.
Она оглянулась и крикнула:
– Бабушка, я сейчас!..
Ловля бабочки была похожа на веселый танец.
Солнце поднялось уже довольно высоко, тень от дуба, под которым сидела Эрмелинда, стала короче и солнечные лучи, пробиваясь через листву, упали к ногам женщины. Рассматривая огромное поле ромашек и внучку, Эрмелинда вдруг ощутила невероятное чувство свободы. Оно было безмерным, как голубое небо и чистым, как свет солнца.
Вернулась Мария. Девочка принесла в сомкнутых ладошках пойманную бабочку.
– Смотри, какая она красивая, – восхищенно сказала девочка.
Мария осторожно приоткрыла ладони и Эрмелинда увидела яркие, большие крылья.
– Отпусти ее, – Эрмелинда прикоснулась к рукам девочки и развела их в стороны. – Пусть она летит. А нам пора домой.
Эрмелинда встала и подошла к дубу. Проведя по его шершавой коре рукой, женщина взглянула вверх, на густую листву. Она вспомнила Готфрида, таким, каким он был в юности – смущенным юнцом, готовым покраснеть в любую секунду. В эту минуту она смотрела на него так, как смотрит мать или сестра и вдруг поняла, что скучает о нем. Эрмелинда снова прикоснулась к коре дуба, и ей показалось, что она похожа на прохладную броню.
«Я бы никогда не смогла полюбить его так, как Ганса или Адала, – подумала Эрмелинда. – Но почему теперь, когда те двое ушли, я скучаю по тебе, Готфрид?..»
Рядом промелькнуло раскрасневшееся личико Марии. Выпущенная на свободу бабочка не хотела улетать в поле. Чуть припадая на одно крыло, она кружила вокруг дуба.
– Лети же, лети!.. – весело кричала Мария.
Она взмахивала руками снизу вверх, словно показывала глупой бабочке дорогу в небо.
– Умнее ли человек? – тихо спросила вслух Эрмелинда, наблюдая за полетом бабочки.
– Ты о чем, бабушка? – удивилась Мария.
– О многих… И о себе, – улыбнулась Эрмелинда. – Когда-нибудь ты вырастешь и поймешь, что если человеком движут только обстоятельства, – он их раб. А если человек свободен и им движет только его личные желания – он раб вдвойне.
Девочка не поняла слов бабушки. Она пожала плечами и виновато улыбнулась в ответ. Девочка смотрела на Эрмелинду, а та смотрела на ромашковое поле и в ее глазах светилась и грусть, и радость, и сожаление о чем-то потерянном навсегда, и что-то такое, что можно было бы назвать умиротворяющим, небесным покоем…
23Эрмелинда умерла в начале октября 1142 года. Согласно ее последней воле, она была похоронена не в замке, а на ромашковом поле, вблизи дуба. Одинокая могила с высоким крестом вызывала недоумение местных жителей, и кое-кто из них стал шептать, что, мол, если баронесса приказала похоронить себя вне освященной земли кладбища, в этом есть что-то нехорошее. Этому слуху возразила одна древняя старушка, сказав, что на ромашковом поле был когда-то похоронен святой рыцарь и поэтому поле давно освящено его прахом. Правда, она не смогла вспомнить имени рыцаря, а так же объяснить, почему над его могилой, если он действительно святой, нет креста.
Маленькая Мария покинула Берингар. Герцог Саксонский сдержал свое слово, он вырастил девочку, сохранив ее небольшое приданое, и через пять лет выдал Марию замуж за благородного итальянского барона Манфреда Искони. Барон был немолод, ему уже исполнилось сорок два года, у него было двое детей, которые оказались старше своей мачехи. Но брак обещал быть удачным, потому что Мария легко подружилась с обеими дочерьми своего мужа.
Берингар был оставлен людьми навсегда после того, как герцог Саксонский, выполняя волю Эрмелинды, попытался продать его. Но никто так и не купил старый замок, потому что покупателей беспокоил близкий, ночной вой волка, доносящийся каждую ночь словно из-под земли.
Лишенный заботливых рук, Берингар быстро начал стареть. Уже через десяток лет надвратная башня замка обрушилась, увлекая следом за собой крепления главных ворот, и Берингар стал похож на голову зверя с распахнутой пастью. Следом обрушилась кровля донжона, не ремонтировавшаяся много лет еще при жизни Эрмелинды. А уже через двадцать лет Берингар можно было назвать руинами еще издалека, например, проезжая по дороге рядом с ромашковым полем, на котором растет одинокий дуб, а рядом с ним стоит высокий крест…
