Рик Янси - Ученик монстролога. Проклятье вендиго
Доктора все это подобострастие только раздражало — еще одно свидетельство душевной тревоги перед предстоящей битвой с фон Хельрунгом. При нормальных обстоятельствах он бы долго и с удовольствием купался в лучах этого восхищения.
Так что он прервал льстивые приветствия и сухо проинформировал управляющего, что он устал и хочет, чтобы его отвели в номер.
Последовали многочисленные: «Да, доктор Уортроп» и «Сюда, доктор Уортроп!». И вот я уже еду в первом в своей жизни лифте, которым управляет мальчик не намного старше меня в ярко-красной куртке и форменной шапочке.
Нас поместили в просторные апартаменты на восьмом этаже с чудесным видом на Централ Парк и Пятую авеню, шикарно, даже вычурно обставленные в викторианском стиле. Я переступил порог и подумал, как все же это странно: проснуться в старом пыльном мрачноватом доме на Харрингтон Лейн и всего через несколько часов оказаться в этой раззолоченной роскоши! Я чуть не бегом бросился к окну и раздвинул тяжелые шторы из камки, чтобы оглядеться с этой головокружительной высоты. Опускающееся на запад солнце освещало пруд в зеленой оправе парка, и по золотистой ряби воды плавали казавшиеся с высоты игрушечными лодки. Вдоль западной Пятьдесят девятой улицы прогуливались парочки — женщины под яркими зонтиками, их спутники с тросточками. «О, — подумал я, — может ли быть что-то более восхитительное? Почему мы не можем жить здесь, в этом городе чудес?»
— Уилл Генри, — позвал доктор. Я обернулся и увидел, что он стоит без рубашки, с бордовым галстуком в руке. — Где мой галстук?
— Вы его… Он у вас в руке, сэр.
— Не этот галстук. Мой черный галстук. Перед отъездом я специально осведомился, упаковал ли ты его. Я совершенно точно помню.
— Я его упаковал, сэр.
— В наших вещах его нет.
— Должен быть, сэр.
Я сразу же его нашел, и доктор выхватил его у меня из рук, как будто я достал его из заднего кармана.
— Почему ты никак не меняешься, Уилл Генри? — ворчливо спросил он. — Ты ведь знаешь, что у нас осталось меньше часа.
— Извините, сэр. Я не знал, сэр. Меньше часа до чего?
— И ради всего святого, расчеши свои космы. — С черными кругами вокруг глаз, с шевелюрой, которую доктор непрестанно теребил и в итоге взбил штормовыми волнами, он добавил: — Ты выглядишь ужасно.
Перед каждым конгрессом устраивался прием в главном зале ресторана Шарля Дельмонико на Четырнадцатой улице. Присутствие не было обязательным, но эти приемы мало кто пропускал. Еда и выпивка были в изобилии, и редкий монстролог мог устоять перед искушением бесплатного угощения. Всегда нанимался оркестр, исполнявший последние популярные песни («Над волнами» или «Где ты достала эту шляпку?»), и это было единственное мероприятие — из всех формальных и неформальных, — на которое допускались женщины. (Первой женщиной, принятой в Общество, была Мэри Уитон Калкинс, и это случилось только в 1907 году.) С женами пришли меньше половины мужчин, потому что большинство монстрологов были, как и мой хозяин, убежденными холостяками. Не то чтобы их отличало равнодушие к прекрасному полу или они были женоненавистниками — скорее, дело в том, что монстрология привлекала мужчин, по натуре одиночек, авантюристов, для которых ужасна была сама мысль о домашнем очаге и о бесконечных требованиях строить семейное счастье. Большинство, как Пеллинор Уортроп, давно влюбились в чаровницу, чье лицо им никогда не суждено было ясно разглядеть.
Как только мы сняли шляпы и пальто, из толкущейся толпы материализовался маленький мужчина. На нем был черный фрак, черный же жилет, черные брюки, белая сорочка с высоким жестким воротничком и специальные лакированные туфли, которые добавляли примерно дюйм к его крохотному росту. Его усы были навощены, их острые кончики подкручены вверх.
Он приветствовал монстролога в типичной континентальной манере — faisant la bise, поцелуями в обе щеки и сказал:
— Пеллинор, mon cher ami? Вы неважно выглядите.
Взгляд его бегающих темных глаз упал на меня.
— Дэмиен, это мой помощник Уилл Генри, — сказал доктор, игнорируя наблюдение коллеги. — Уилл Генри, доктор Дэмиен Граво.
— Очень приятно, — сказал Граво. Он пожал, мою руку. — Comment vas-tu?
— Сэр?
— Он говорит: «Как поживаете?» — объяснил доктор.
Граво добавил:
— А вы отвечаете: «Ça va bien’» — «У меня все хорошо». Или «Pas mal!» — «Неплохо». Или чтобы показать, какой вы воспитанный мальчик: «Bien, et vous?»
Я попытался сформулировать последнюю фразу, и то ли неуклюжесть попытки, то ли ее бесплодность его позабавили, потому что он усмехнулся и ободрительно и немножко покровительственно похлопал меня по плечу.
— Pas de quoi, мсье Генри. La chose est sans remède. В конце концов, вы ведь американец.
Он снова обернулся к Уортропу.
— Вы слышали последние новости? — Он криво улыбнулся. — О, это ужасно, mon ami. Скандально!
— Если есть скандал, то я уверен, что вы в нем участвуете, Граво, — ответил доктор.
— Из достоверных источников мне стало известно, что наш досточтимый президент собирается в конце конгресса всех нас шокировать.
— В самом деле? — Уортроп поднял бровь, притворяясь удивленным. — Каким образом?
— Он собирается ввести в наш лексикон мифологическое!
Граво самодовольно улыбнулся, явно рассчитывая, что «новости» приведут Уортропа в смятение.
— Ну что ж, — сказал мой хозяин после увесистой паузы. — Значит, нам придется в связи с этим что-то предпринять, не так ли? Извините меня, Дэмиен, но я сегодня целый день ничего не ел.
Мы наполнили свои тарелки с большого буфетного стола, изнывающего под тяжестью еды. Я никогда раньше не видел, чтобы в одном месте было столько всего: копченый лосось и сырые устрицы, гумбо из курятины и пюре из сладкого горошка, крабы с мягкими панцирями и луфарь на гриле, фаршированная баранья лопатка и тушеная говядина с лапшой, жареные перепела и чирки под испанским соусом, грибы на гренках и голуби с горохом, фаршированные баклажаны, тушеные томаты, жаренные в масле пироги с пастернаком, печеная со сметаной картошка… Я смотрел на доктора, который откинул голову, высасывая устрицу, и пытался догадаться: вспоминает ли он, как я, кору гикори, горькую волчью лапу и едкий вкус зубятки. Можно было бы подумать, что моя недавняя близость с голодной смертью заставит меня тем больше оценить этот рог изобилия, но эффект оказался обратным. Это роскошество меня ужаснуло и оскорбило. Я оглядывал богатое убранство зала — громадную хрустальную люстру из Англии, шикарные бархатные портьеры из Италии, бесценные статуи из Франции, — смотрел на женщин, блистающих в своих лучших драгоценностях, со шлейфами импортных платьев, метущими по паркету, когда они танцевали с хорошо одетыми мужчинами; видел официантов в смокингах, скользящих через все это великолепие с ломящимися высоко поднятыми подносами, — и у меня тянуло под ложечкой. На дереве, высоко вознесшем ветви в непроходимых дебрях, мужчина сам себя распял и его внутренности обледенели — его пустые глазницы видели больше, чем видел я, а я видел больше, чем эти невежественные тупицы, которые пили, танцевали и пьяно болтали о последних скандалах. Я не мог выразить это словами — я ведь был почти ребенком. Но вот что я чувствовал: замороженные кишки Джонатана Хока были ближе к подлинной реальности, чем этот красивый спектакль.
